— Можешь не продолжать — об этом мы тоже знаем, — проговорил Андерс, бросая быстрый взгляд на Бака.
— Да? Так вот, до какого-то момента всё шло замечательно. Но вдруг до нас доходят слухи, что Бак Ларами надумал податься сюда. И Гаррисон струхнул, решив, что Ларами предъявит к нему счёт за смерть своего брата. Тогда он поручил Ролинсу убрать Ларами. С первого раза ничего не вышло, пришлось попробовать ещё раз. Он стрелял в Бака, а попал в тебя, Андерс. Правда, тебя Гаррисон тоже приказал убрать. Уж слишком близко ты последнее время рыскал от этого ущелья, и Эли это надоело. Он с тех пор, как услышал, что Ларами возвращается, стал словно не в себе. Раскрутил этот трюк с банком, чтобы окончательно заморочить головы местным жителям. Вот каналья! Его же никто не подозревал! А потом он всё-таки пожаловал к нам. Весь трясся с перепугу, сказал, чтобы мы к вечеру были готовы сняться с места, и кто куда… А когда мы утром упустили Ларами, объявил, что едет с нами в Мексику… Как началась стрельба, они с Роли исчезли. Наверное, отсиживались, думали, что ночью сумеют уйти отсюда…
Колонна с пленными бандитами уже готова была к отправке в Сан-Леон, когда к Ларами с застенчивым видом подошла небольшая делегация зажиточных горожан во главе с мэром Джимом Уоткинсом. Мэр долго не решался перейти к делу, но вдруг, разом покончив с церемониями, заговорил с грубоватой прямотой, свойственной западному поселенцу.
— Послушай-ка, Ларами. Мы ведь теперь перед тобой в долгу, а то, что долг платежом красен, мы не хуже тебя знаем. У Гаррисона была небольшая фермочка сразу за городской чертой. Она, как ты понимаешь, ему больше не пригодится. Наследников у него нет, так что ферма через два-три дня будет принадлежать городу. Ну вот мы и подумали, что если тебе вдруг захочется остаться в Сан-Леоне, то в наших силах, так сказать, передать тебе ее в дар от города, чтобы ты не на пустом месте начинал собственное дело, если надумаешь заниматься разведением скота. И ещё: оставь себе эти пятьдесят тысяч, которые ты хотел уплатить в казну.
Ларами погрузился в угрюмую задумчивость. Крайнее напряжение сил сменилось ощущением бессилия и безысходности, мучительно-острой тоской. Он вдруг почувствовал себя разбитым, ни на что негодным старцем. Ему захотелось очутиться на самом краю света, чтобы забыть, забыть, — что именно он желал забыть, ему не совсем было ясно.
— Спасибо, — прошептал он. — Эти пятьдесят тысяч я должен вернуть людям, которым они принадлежат по праву. А завтра я от вас уеду.
— Куда, если не секрет?