Железный прут, выдернутый из тюремного окна, превратился в страшную палицу, от ударов которой раскалывались черепные коробки и крошились кости. Сгустки мозгов и брызги крови брызгали ему в лицо, привкус крови наполнил рот. Вокруг в кромешной тьме кружились и мелькали чьи-то лица, разлетались в разные стороны тела. Никто из нападавших не причинил ни малейшего вреда беснующемуся узнику: удары либо попадали в воздух, либо отскакивали от его могучей шеи и плеч. Наконец, чей-то удар оказался точнее, или, вернее, удачнее прочих. Кулак со всего маху угодил Элкинсу в голову, из глаз охотника посыпались искры, на миг он оцепенел. Тут же нож, врезавшись наугад в широкую пряжку его пояса, лишился острия, а обломок клинка вспорол бизонью шкуру и оставил рваный зубчатый порез на боку Гризли.
Со всех сторон к Элкинсу потянулись руки, и грянувший рядом грохот сапог словно заставил его очнуться.
Сметая, рассекая, разрывая, расплющивая захлестнувшую его волну оголтело ревущего, бранящегося сброда, охотник начал прокладывать себе путь к спасению. То был натиск обезумевшего от ярости быка. Раздавая удары нечеловеческой силы, Элкинс пропахал кровавую борозду в иступленной толпе: за его спиной остались лежать, корчась в предсмертных муках, искалеченные враги. Чьи-то невидимые руки воткнули ружейное дуло в мякоть его живота, но стоило Элкинсу вздохнуть полной грудью, как боек ударил мимо каморы, а спустя еще миг, после сокрушительного удара железного прута, руки врага навсегда расстались с ружьем.
Элкинс перепрыгнул через тело павшего врага и сломя голову бросился вперед, в спасительную ночную тьму. Толпа продолжала бесноваться, с воплями и бранью кружась на одном месте и тщетно пытаясь отловить впотьмах свою жертву. Нанесенные вслепую удары попадали в пустоту, поднялась бестолковая пальба.
Элкинс добежал до первого из домов, беспорядочно выстроенных вдоль улицы, которая начиналась невдалеке от тюремного пустыря. Он сиганул за угол и, стараясь держаться в тени, помчался к лошадиному стойлу у «Серебряного башмака». На пути ему никто не повстречался: даже владельцы ночных заведений и бродяги отправились поглазеть на линчевание.
Его гнедой стоял у той самой коновязи в стойле, где он его и оставил.
— Вот канальи! — выругался Элкинс, запрыгивая в седло. — Видать, решили уморить мою конягу голодом!
Он развернул коня, но вдруг заколебался, вспомнив рассказ Рейнольдса о том, что затеяли Джоэль Роджерс и его помощник. Правдивость рассказа не вызвала сомнений. Если в городе есть грабитель, лучшей ночки, чем эта, он уже не дождется. В местном банке на счетах перекупщиков скота хранилось несколько тысяч долларов, предназначенных для расчета с ковбоями за партии, пригнанные по Чишелмскому тракту. Элкинс не питал теплых чувств ни к перекупщикам, ни к тем, кто продавал им скотину. Натянутые отношения между скотоводами и охотниками были притчей во языцех. Но судебный пристав и его помощник нанесли ему оскорбление, превратили в удирающего зайца, на которого набросилась кровожадная свара. Незамысловатые моральные принципы Элкинса предписывали ему приравнять неотмщенное оскорбление к невозвращенному долгу. Он развернул гнедого и поскакал в сторону банка.