Но о Нике он задумываться не пытался. Она и без того из головы не шла. Ни в бреду, ни во сне.
– Я без нее не могу, – пробормотал он невнятно.
– Так почему тебя е… волнует, как это называет ее муж? – вспылила сестра. – У тебя что, своей головы нет?
– Моя голова не в состоянии найти верное решение. Между прочим, впервые. Бракованная голова, – помолчал. Потянулся за сигаретами, но передумал. И, не глядя на сестру, проговорил: – Хуже всего – осознавать, что я для нее из той толпы мужиков, через которых она прошла. Ничем не отличаюсь. Иногда я думаю, запомнила ли бы она мое лицо, если бы не усы.
– Совершенно бракованная голова. Еще одну такую же знаю, – бормотнула она себе под нос. – Ты на хрена за нее думаешь?
– Вот тут всплывает еще одна проблема, Тась. Я несколько месяцев вообще ни фига не думал. Только по гостиницам ее таскал. Какие можно выводы сделать, а?
– Не надо делать выводов! Не тебе их делать, – она вздохнула. – Понимаешь, что ты что-то делал не так? Так исправь, а не продолжай в том же духе. Только сначала… Слав, ты подумай. Не за нее, слышишь, а за себя! Сможешь ты со всем, что знаешь о ней, жить каждый день. Оно ведь никуда не денется. Ты сможешь сам не вспоминать и ей не напоминать? Потому что пока не похоже, чтобы ты ей доверял. И сам не знаешь, нужен ли ей. Только версии выстраиваешь, юрист хренов!
Ярослав откинулся на подушку и уставился в потолок. Он молчал долго. Сестра была права. Но права только в том единственном допущении, которое касалось его. В том случае, если он принял решение. Чего он сам хотел. Действительно. По-настоящему.
– Знаешь, чего боюсь?
– Чего?
– Что когда в Киев вернусь, ничего не изменится. Все будет так же. Я буду заниматься с ней сексом во всех мыслимых и немыслимых локациях и позах. А ей будет плевать. Как думаешь, мазохизм лечится?
– Идиотизм точно не лечится, – отмахнулась Тася.
– А я зажрался, – рассмеялся вдруг Слава. – Обычно это меня любят.
В феврале был апрель. В марте – январь. Погода сошла с ума и была под стать так и не нашедшему умиротворения Ярославу Сергеевичу Закревскому.
Он въехал во двор высотки, в которой жил последние два года с тех пор, как купил квартиру. К тридцати годам у него было все, о чем он мог мечтать, когда после школы приехал поступать на юрфак в столицу. Ничего не зная, ничего не умея. Ума набирался по ходу дела.
Поступил легко. Даже на удивление легко. И первый курс среди мажоров сыграл свою роль, когда он думал, что легко будет и дальше. Когда подражал, когда забывал, какой ценой даются родителям деньги на его содержание. Когда обнаглел настолько, что соблазнил дочку декана, за что фактически был отчислен после летней сессии.