И наконец, третья категория — в нее он зачислял и себя — люди особые, избранные. Да, да — избранные! Только не по знатности рода, а по духовности. Люди, от природы наделенные высшей духовностью, мучимые одной всепоглощающей страстью — познать смысл жизни: есть ли он? в чем состоит? Страсть эту невозможно насытить: никакие блага не заменят истины. Однако вовсе это не означает, что эти люди беспорочны. Да, святые несомненно были из их числа. Но и еретики тоже. Поиск истины порождает сомнения, которые расшатывают устои. Последнее редко идет на пользу. Но и этот, последний, вывод тоже сомнителен. Сказать, на пользу или во вред, можно, лишь зная конечную истину — смысл жизни. Поэтому в данном случае слова «польза» и «вред» употреблены им в обиходном значении, как их понимает большинство.
Мысли эти у него зародились давно, едва ли не в гимназическую пору. Но чем больше он думал, тем больше путаницы возникало в уме. Получалось, что между второй и третьей категориями различие не столь уж и существенное, если судить по результату воздействия на общество: те и другие — разрушители основопорядка. Ищущие истину и есть первые возмутители покоя: своими сомнениями они совращают неискушенные умы. Поиск конечной истины, по-видимому, занятие безнадежное. Тысячи лет лучшие человеческие умы — или же те, кого принято называть лучшими умами, — искали, а к цели не приблизились ни на шаг. Однако люди, отдающие этому занятию все свои силы и жизнь без остатка, никогда не переводились. Симпатию вызывает то, что поступали они всегда бескорыстно. Если кому и случалось прославиться при жизни, так совершалось это без малейшего старания с его стороны. Тщеславием эти люди никогда не руководились.
Михаил Павлович сознавал, что, размышляя так, он совершает отступничество с позиции верующего. Высший смысл жизни религией определен, думать, искать что-то другое — ересь. Но избавиться от мучивших его раздумий был не в силах.
Мирошина он оставил в недоумении: тот так и не понял, зачем же к нему наведывался помощник пристава.
На улице было тихо и глухо, будто не вечер наступил, а стояла уже глубокая ночь. Луна, повисшая над Иерусалимским кладбищем, немо взирала на опустевшие улицы. Густые тени от домов и заборов четко ложились на позлащенные ее светом сугробы. Пронзительно, на весь околоток скрипел снег под сапогами.
Внезапно он остановился, насторожил слух. Сквозь отдаленный собачий перебрех услышал голоса, звучащие неподалеку. Улица была пустынна, разговаривали, по-видимому, в соседнем дворе. Что же его насторожило? Ведь в том, что, выйдя из дому до ветру, люди разговаривали, не было ничего примечательного. Но уже в следующий миг он уяснил причину своей тревоги. Голос одного из говоривших был знаком ему. Только он давно не слышал его и думал: никогда не услышит. Во всяком случае, ни при таких обстоятельствах. И вовсе не по другую сторону ограды, не во дворе находился человек, а стоял возле калитки, едва различимый в ее тени. Из-за калитки ему отвечал Захар Пьянков, с которым Михаил Павлович расстался едва ли более четверти часу назад. Сколь ни претил ему подобный способ выведывать чужие тайны, на сей раз Михаил Павлович затаился, притих. Основания заподозрить неладное у него были. Что-то же привело этого типа сюда, неспроста он появился. Разговаривали вполголоса, но стылый воздух обладал поразительным свойством доносить самые негромкие звуки.