— Да что же это такое деется?.. — оборвавшимся голосом задала она себе тот же вопрос — и вдруг подхватилась, принялась тормошить сидевшего на разувайке Колю: — Подымайся отопыш старый! Пень ты глухой, подымайсь!
Широко распахнув двери, она выскочила в сени. Свет от печки хлынул и туда, высветил груду опавшего тряпья, поверх которого проглядывали глазеныши волчонка. Не выл больше этот, чужой, подголосок. Лишь кулачонки взметнулись навстречу Домне, защищая что-то свое, последнее.
— Окрысился-то чего, глупый? Жалко мне тебя.
Она поволокла женщину обратно в избу. Волчонок тот ворочался на спине, все норовил укусить. А из груды мокрого, теперь уже совсем растрепавшегося тряпья опять послышалось:
— Забейте, люди незнаёмые, люди вы добрые.
Но Домна уже втащила их, женщину и мальца, в тепло, к печке. Начала развязывать большущую шаль, которой был прикручен малец, и тут он изловчился-таки, тяпнул за палец, волчонок недоверчивый. Не столько от боли, сколько от обиды щелкнула его ладонью по голове — ладонь дрогнула, соскользнула и вроде как погладила этого, чужого. То ли понял малец, что бить их не будут, то ли потерял остаток сил, только уже не сопротивлялся. Она зубами растащила скользкий узел, выпростала из шали мальца.
— Промок небось, дитёнок несчастный?
Он только поклацал зубами и потянулся к устью столбянки. Истинно, мокрый волчонок. Домна крикнула своим:
— Чего лыбитесь? Шубейку какую тащите.
Ребятня и в самом деле уже улыбалась, видя, что из шали, будто из норы, вылезает такой же, как и они, пузан. Но доверия к нему не было. Домне пришлось повторить:
— Кому я сказала? Шубейку!
На этот раз Юрий-большун сообразил, чего хочет мать, и достал с печи подстилку, сшитую из шубных лоскутов. Домна расстелила ее возле печки, стянула с мальца все до последнего и завернула его в меховое тепло. Он, видимо, понял: надо слушаться этой сердитой тетки; покорно съежился синеньким телом, утонул в длиннющем прогретом мехе — и сейчас же закрыл глаза, сморился.
Домна провела ладонью, как пересчитала, по головам своих ребятишек и напоследок опустила ладошку на голову чужака, который уже ничего этого не слышал. Юрий-большун, будучи более сообразительным, обиженно зафырчал. Он ни с кем не хотел делиться материнской ладонью, которая и била, и ласкала одновременно.
— Такое уж наше горе, — видя недовольство ребятни, сказала она себе в оправдание.
Но вот маленькое горе было прибрано, обихожено. Оставалась сама женщина. Только как к ней подступиться? Домна отвязала болтавшуюся спереди дорожную сумку, окончательно содрала со спины привязанную шаль, содрала с головы и вторую, а там и платок и стала расстегивать юбку. Юбка промокла, прилипла, с ног не сходила. А под юбкой открывалось нечто такое, чему Домна и названия не знала. Штаны не штаны, шубейка не шубейка — все сшито вместе, все заодно. Она, правда, видела, когда ходила на станцию, такое цельнокроеное одеяние на некоторых солдатиках, но тут ведь баба была. Полапала вокруг руками и нашла спереди целый ряд пуговиц, удивляясь расточительности портного. Но пуговицы есть пуговицы — их полагалось расстегивать. Мокрые, они елозили в петлях, с трудом выходили. Она взглядом подозвала чуждо нахохлившегося Колю. Тот пришарашился из своего угла, тоже с любопытством уставился на строчку пуговиц, начинавшуюся от горла и проходившую через грудь, через живот, совсем уж под ноги. Колю, видимо, любопытство разобрало, он повернул женщину на бок — нет, там пуговичной строчки не замечалось.