Люди, которым она под настроение рассказывала о своих похождениях, почему-то в один голос то же, что и ее земляки, говорили: «Не заступай дорогу старшей сестре, право дело».
Было ей сейчас у сестры неуютно. И не потому только, что прибежала на последний голодный кусок, — видением вставал Кузьма. Вина донимала Тоню. Она не знала, в чем ей виниться, а сама места себе не находила. Кузьма промелькнул там, под Тихвином, черной тенью и пропал. Ничего у нее не осталось в памяти, кроме военной суеты и длинностволая, бьющая прямо по земле зенитка, и сам Кузьма как бы вмерзли в сознание, прихватились первыми морозами. Она корила себя за то, что ошалело проскочила мимо, даже не заглянув ему в глаза. Жив ли, нет ли?..
Тоня протерла от пыли фотографии, развешанные справа и слева от иконы Кузьмы и Демьяна, но настоящего Кузьму не узнала. Был он тут лих и беспечен, с гармошкой, чуб на сторону… Нет, не бывал фотограф под Тихвином, не бывал.
К стыду и огорчению своему, она и к Кузьме не испытала сейчас ничего, кроме застарелой обиды. Первые осенние морозы, оказывается, сразу же и прожгли ей душу, вместе с памятью приморозили и сердце. Комок стылый в груди. Даже у печки, пока она утром возилась, не растаял. Чего ожидать от бестолкового зимнего дня?
— Ко дну ее головой, жизнь такую!
Голос, как снежная крупа, с шорохом прокатился по стенам избы, так что бежавшая с ведром Марыся приостановилась.
— Дарма вы злуетеся. Супакойтеся трохи.
— Даром? — словно только того и ждала Тоня. — Да откуда тебе-то знать… троха-матроха? Да и какое твое дело, чужедомка?
— Ворог в моем дому. Навошта ты так?..
Тоня и сама о свои слова споткнулась, кубарем вылетела на двор. Там, в дровянике, поколола дров и вроде бы согрелась немного, поотошла. От этого тепла проткнулась горяченькая сосулька, грудь вздохнула свободнее.
— Поговорить нам требуется, уже миролюбиво предложила она, возвратившись в избу.
— Трэба так трэба, — охотно подхватила Марыся.
Теперь уже обе женщины посматривали на третью, на Айно. Она как засела в углу с ворохом шерсти, так и не выходила, словно раздоры ее не касались. Но сейчас и Айно подняла от распатланной шерстяной кудели бледное лицо:
— Ома муа…
— Ома муа, ома муа, — передразнила и ее, но уже незло, Тоня. — Ты скажи — как жить будем?
— Ома муа… — повторила Айно, не переставая щипать шерсть.
Доброе настроение, с которым Тоня вернулась из дровяника, унесло надоевшим ей «ома муа». Весь последний месяц она только и слышала это. Странное дело, люди, к которым Айно так обращалась, вроде бы понимали ее, жалели и делились тем, что у самих было, а вот она, Тоня, до сих пор и не уразумела — хлеба ли так карелка просила, дом ли свой вспоминала, родных ли кого?.. Разные оттенки те слова имели, хотя чаще всего тоска слышалась по дому, видно. Была тоска и у Тони, и с этой тоской, как две тени, они из сгоревшей Ома-Сельги и брели по дорогам, пока не забрели на берег Рыбинского моря. И здесь-то, в сестриной избе, Тоня перестала понимать тоску Айно. У нее и у самой что-то сломалось, а тут эта карелка со своим надоевшим заклинанием…