— Да где же это тебя так? Да кто же это? Ни кровинки, ни слезинки, а ровно сам не свой. Дурной ты, Кузя, блажной стал. Чего глазами лупаешь, чего? Ты протри глаза-то, на меня посмотри, на Домну свою. Иль не обнимал никогда, иль не миловал? Я замерзла за полгода, ох, как охолодала, Кузя… Помнишь, как из Весьегонска пёхтали, как в метель заплутали, как меня под шубой пригрел? Вот пригрей и сейчас, спаси ты меня. После той метели женой я тебе стала, а после этой стану женушкой. Ты очнись, Кузя, очнись! Сердце у меня до последнего корешка все искорнело, на тебя-то, такого, глядючи. Ровно истукан, ровно с Пошехонья какого. Косоуриться-то перестань, взгляни на меня попрямее. Домна я, Домна твоя. На руки-то возьми, вытащи из заметелья, как тогда с зимней дорожки вытащил. Ты не смотри, что я страшная стала, я ведь еще ничего, Кузя, годная. Искрутилась, издергалась, но чего-то еще и осталось… Кому я это толкую, леший? Заговорили тебя, что ли? Ведь здоровехонек. Я-то думала: кожа да кости. Я-то боялась: истыканный, израненный ты. А ты просто дурной, злой глаз на тебя кто-то положил. Полно блажить-то. Я протру тебе глаза, может, и увидишь меня…
Она размотала шаль и сняла с головы поддетую на дорогу белую ситцевую искосину. Концами этой прогретой косынки принялась протирать ему глаза, словно их дорожной пылью занесло. Уж где там ходил Кузьма, где так запылился? Она утирала его, веря, что так и было: вернулся с дороги, с жаркой пылищи. За единственным окном пуржил снег, отбеливал темное стекло, а ей казалось — пыль там на улице, несносная злая пылища, которая вон замела глаза Кузьме… И так уверилась в этом Домна, что обрадовалась, когда Кузьма попросил:
— Потише три-то. Больно.
Осмысленный голос обнадежил ее. Так и припала к его лицу:
— Да Кузьма ты мой, да родненький!..
— Ну да, все говорят, — как-то брезгливо отстранился он. — Дудочка вон говорит тоже…
Домна ничего не могла понять из этих слов, однако насторожилась. Что еще за дудочка, какая такая игра у них?..
— Дудочка-дурочка… — в душевных потемках добиралась она до смысла. — Поиграться захотелось сердечному?
— А чего не играться? Снег вычистили, подштанники грязные поснимали, каша пересоленная.
— Пересоленная? Заигрались, что ли, долгонько?
— Когда долго-то? Баню насилу истопили, кого волоком, кого на плечах перетаскали, а мне так последний пар остался.
— Так ты банщик, Кузя?
— Банщик! Дудочка банит, да только худо у нее выходит.
— Худо?..
— Совсем худо. Мать-перемать, каша пересоленная, да и щекочет еще. Ты-то не будешь щекотать?