.
На протяжении последних дней лета и осени 1941 г. католические епископы продолжали оказывать давление на умы. Антониус Хильфрих, епископ Лимбурга, находился в курсе происходящего в расположенном поблизости Хадамаре и в конце августа присоединился к совместным с архиепископом Кёльна и епископом Падерборна обращениям к министрам внутренних дел, юстиции и по делам церкви: «Мы считаем своей обязанностью выступить публично против этого [медицинских убийств] ради образования и просвещения нашей католической паствы, чтобы не вводить народ наш в сомнения относительно основ подлинной нравственности». Три дня спустя примеру Галена последовал епископ Трира Борневассер – он прочел проповедь против убийства пациентов с амвона кафедрального собора и вернулся к теме через полмесяца, 14 сентября, задавая риторический вопрос: действует ли еще в Германии статья 211 Уголовного кодекса? Сам Гален написал духовенству в Ольденбург с просьбой прочитать там его проповедь, а в октябре и ноябре британские ВВС разбрасывали листовки с выдержками из нее над территорией рейха. Епископ Майнца Альберт Штёр воспользовался праздником Христа Царя в конце октября[307] для обращения к заполнившим кафедральный собор прихожанам. В преддверии Дня поминовения усопших Прейзинг вновь поднял тему в соборе Святой Ядвиги в Берлине, изобличая художественный фильм с масштабным бюджетом «Я обвиняю» как топорную поделку пропаганды и проводя прямую связь между кассовым успехом ленты тем летом и убийством пациентов психиатрических лечебниц[308].
В фильме режиссера Вольфганга Либенайнера речь шла о помощи в уходе из жизни женщине, медленно и в мучениях умиравшей от рассеянного склероза. Зрители попеременно смотрели на происходящее то с позиции врача, пытающегося найти способ излечить пациентку, то – присяжных заседателей в суде, обсуждающих его решение помочь ей умереть с достоинством. Геббельс лично просматривал и отвергал все варианты сценариев с грубой пропагандой по данной тематике, выбрав именно этот вариант с его подходом «тонкого рекламирования». Как показывает выбор в пользу «серединки», министр пропаганды не считал германский народ «лишенным сантиментов» до такой степени, чтобы говорить ему правду об «эвтаназии»; людей надлежало готовить к этому мягко и словно бы исподволь. Задействованные в программе профессиональные элиты считали себя просто распространителями идей крайнего прагматизма на само право на жизнь; их готовность к сотрудничеству объясняется ключевым направлением мышления, нацеленным на борьбу с «антиобщественным элементом», «трудновоспитуемыми» подростками, «тунеядцами» и прочими подопечными органов социального обеспечения и полиции. Но, какие бы негативные эмоции ни вызвали заклейменные печатью умственной или физической неполноценности личности у «нормальных» людей, немецкое общество в целом не изъявляло готовности применять одни и те же меры против тех, кто не мог, и тех, кто не хотел работать. Разница между лентяями и беспомощными инвалидами оставалась огромной. Наиболее мощным аргументом Галена служили искалеченные солдаты, – получалось, что и их тоже надо будет лишать жизни. Когда его проповедь зачитали в церкви Аппельхюльзена 11 августа 1941 г., женщины в конгрегации принялись рыдать в голос, вообразив, что их сыновья на фронте окажутся под угрозой «эвтаназии»