— Простите, отец мой, но я действительно хочу слушаться только своего внутреннего голоса, который подсказывает мне то, что уже давно спрятано на дне моей души.
— В вашем положении иметь ребенка — очень сложное дело.
— Я полностью отдаю себе отчет в последствиях.
— Андрей знает?
— Возможно. А может, и нет.
— Не понимаю.
— Мы вынуждены приноравливаться друг к другу необычным образом. В нашей жизни много такого, о чем не скажешь.
— Я не перестаю удивляться, — перебил ее отец Корнелий, — как может человек жить в таком напряжении, как ему удается держать себя в руках, оставаться наедине со своими мыслями, подавлять в себе страх...
— Это не совсем так, отец мой. Мы с Андреем знаем мысли друг друга. Достаточно поворота головы, прикосновения, вздоха. Достаточно увидеть, что он избегает моего взгляда или я — его. Каждый из нас читает в глазах другого то, о чем мы никогда не говорим вслух.
— Что может быть лучше, чем способность понимать другого без слов?
Она глубоко, прерывисто вздохнула и отпила еще.
— Думаю, он знает, что я ношу его ребенка.
— Но он должен услышать это от вас.
— Нет, отец мой. Андрей сейчас возвращается в гетто и никогда уже оттуда не выйдет. Я с этим смирилась. Я не противлюсь. И не могу обременять его еще и тревогой обо мне.
— То, что вы говорите, противоречит всему, что мы считаем священным. Нельзя жить без надежды. Это грех.
— Я это знаю, и он знает, что я это знаю. Но мы об этом никогда не говорили и не будем говорить. Мой Андрей человек гордый, он не может уйти, если у него осталась хоть одна пуля, а когда не станет и ее, он будет драться кулаками. Таков уж Андрей, отец мой.
Ксендз погладил ее руку:
— Бедное мое дитя!
— Не жалейте меня! — она не принимала его сострадания и самой себе не позволяла жалеть себя. — Вы, вероятно, не поняли. Я сама захотела иметь этого ребенка.
По-видимому, ксендза и это не смутило.
— Я все спокойно рассчитала. Каждый раз, когда мы расставались, меня охватывал гнетущий страх, что мы больше никогда не встретимся. Но даже и к этому привыкаешь. Теперь, когда действительно пришел всему конец, наступает чуть ли не облегчение. Думаю, он надеялся, что я поступлю именно так, и теперь гордится мною.
— Да понимаете ли вы, что делаете! — в ужасе крикнул он.
— Я обязана выносить в себе его жизнь. Я не могу позволить, чтобы Андрея уничтожили. А другого способа сохранить его жизнь нет. Я жалею, что не могу родить ему сто детей.
— Это не любовь, это месть.
— Нет, отец мой, это способ выживания. Я не позволю уничтожить Андрея!
Он внимательно смотрел, какой животной яростью горят ее глаза, и задумался. Разве несоблюдение предписанного ритуала сделало их союз менее чистым? Разве ритуал может сделать любовь между мужчиной и женщиной более глубокой, жертвенной, верной, истинной? Разве Андрей и Габриэла не поступили по святым Божьим законам? Он не любил задаваться подобными вопросами.