Хевену шалом алейхем,
Хевену шалом алейхем,
Хевену шалом алейхем,
Хевену шалом, шалом, шалом алейхем![76]
Вольф скомандовал: хлопайте! — и все захлопали в такт ритму песни, и он пустил по рукам четыре последние бутылки шнапса. Когда возбуждение улеглось, Вольф отложил аккордеон в сторону.
— Нам следует поспать. К приходу ”гостей” нужно быть в форме.
Он обошел бункер, спокойно проверяя все мелочи и ободряюще улыбаясь бойцам. В одном отсеке ему пришлось стать на колени, чтобы не задеть потолок. Бойцы засыпали один за другим. Горело лишь несколько свечей у входа на случай внезапной тревоги. Все стихло. Неспавшие тоже молчали.
У Вольфа, как у командира, была отдельная кабинка. Стол, стул, соломенная постель. Они с Рахель научились говорить так тихо, что никто, кроме них, не мог услышать.
— Я горжусь тобой. Ты такой храбрый!
Он никогда не выказывал страха перед бойцами. Но здесь, наедине с ней...
— Я боюсь, — прошептал он, прижимаясь к ней.
— Ш-ш-ш ... ш-ш-ш ...
Здесь ничего не боялась она. Ее пальцы гладили его по волосам, по лицу.
Пять утра. Забрезжил свет. Ни малейшего движения — только перья снежными хлопьями слетают с крыш.
Андрей поднялся на свой наблюдательный пункт и в бинокль рассматривал перекрестки. Его четыре отряда хорошо скрыты. Вооружены меньше половины бойцов. Главное правило: брать оружие у врага или у павших товарищей. Андрей вынул из кармана ”борщ” и взболтнул бутылку, чтобы лучше намок фитиль. Если немцы войдут в этот район, он бросит ее, и это послужит сигналом открыть огонь. Андрей прислушался. Идут по Гусиной, между фабричными корпусами. Надеюсь, Вольф их пропустит, подумал он и навел бинокль на угол Гусиной и Заменгоф со стороны пустого здания Еврейского Совета. Показалась первая шеренга черных униформ и касок. Во главе — Штутце. Сейчас они пройдут под дулами отряда Анны Гриншпан. Андрей просигналил не открывать огонь.
— Стой! — разорвала тишину немецкая команда.
— Кортики на изготовку! — Сверкнули нацистские ножи. — Парадным шагом марш!
Бутылка Андрея, попав в какого-то эсэсовца, взорвалась, и тот дико завопил, охваченный пламенем. Ряды дрогнули при виде такого горящего факела, и тут же немцы, как по команде, посмотрели на крыши.
Оттуда градом посыпались зажигательные бомбы и захлопали выстрелы.
Зигхольд Штутце тоже устремил взгляд на крыши, откуда еврейские винтовки бешено изрыгали три года сдерживаемую ярость.
— Ганс! Посмотри! Женщина стреляет! — крикнул он и тут же повалился навзничь: пуля попала ему в грудь.
Рвались гранаты, свистели пули, кричали раненые немцы — перекресток превратился в кровавое месиво.