— В приказах из Берлина сказано ясно, что новые законы о евреях распространяются и на тех, кто принял католичество, и на тех, у кого один из родителей, дедов или даже прадедов был евреем. Так что исповедует еврей иудаизм или отошел от еврейства — значения не имеет.
— Франц... я своим ушам не верю...
— Времена изменились, доктор Бронский, следует с этим смириться и как можно быстрее.
— Мы столько лет были друзьями...
— Ну, нет, друзьями мы никогда не были.
— Пусть коллегами. Вы всегда были человеком чутким. Вы же сами видели, что творилось здесь в последний месяц. Не могу поверить, чтобы такой гуманный, здравомыслящий человек, как вы, потерял к нам всякое сострадание.
— Бронский, — Кениг положил трубку, — я в полном ладу с самим собой. Понимаете, мне слишком долго лгали все эти благочестивые философы, которые толкуют об истине, красоте и победе ягнят. То, что сейчас происходит, — это реальность. Побеждают львы. Германия в одну минуту дала мне больше, чем тысяча лет прозябания в поисках ложных истин. Итак, я считаю, что вы согласны войти в состав Еврейского Совета.
— Разумеется, я буду счастлив в него войти, — иронически рассмеялся Бронский.
— Вот и прекрасно. Завтра в десять утра явитесь сюда за первыми приказаниями комиссара Рудольфа Шрекера.
Пауль медленно поднялся и протянул Кенигу руку. Тот ее не принял и сказал:
— С вашей стороны будет благоразумнее отказаться от манеры поведения, которая раньше создавала видимость равенства между нами. Называйте меня >,,доктор Кениг” и выражайте мне знаки почтения, положенные вышестоящему лицу.
— Времена действительно изменились, — ответил Пауль и пошел к двери, но Кениг его окликнул:
— Вот еще что, Вронский, отныне Жолибож предназначается исключительно для немецких офицеров и должностных лиц. Евреям там жить запрещено. Дней через десять я перееду в ваш дом; вам дается это время на устройство. Прежде чем вы начнете ахать и охать, добавлю, что, только помятуя о наших прошлых отношениях, я заплачу вам приличную сумму, а прочие евреи Жолибожа вообще ничего не получат.
Вронскому стало дурно. Он прислонился к двери, но быстро пришел в себя и сумел открыть ее.