— Ванюш, зачем? Ради чего? Рядиться в чёрные одежды, стать тем, кем пугают непослушных детей? Ты знаешь, как называют в народе особо рьяных дознавателей, замаравших руки в крови не то, что по локоть — по самые уши?! Вороны империи, стервятники, упыри!.. Да разве ж…
Он беспомощно махнул рукой и сгорбился в кресле, обхватив поседевшую раньше времени голову, почти простонав:
— Ради чего?.. Не этого хотела бы Даша, будь она…
Иван помрачнел, молниеносно подскочил к отцу, нависнув над ним, свистящим, полным негодования шепотом зашипел:
— Будь она что? Договаривай же! Будь она жива, папа?! Но её нет — по вине, по причудливому капризу вывихнутого разума ублюдка, которого никто вовремя не сумел остановить! И если мне придется замараться кровью, начиная от макушки и до самых пят, чтобы остановить хотя бы одного такого — я это сделаю! Я не ангел, папа, я не могу простить! И буду мстить этому мерзавцу в лице каждого ненормального психопата, каждого убийцы, до которого сумею дотянуться… И плевать мне на чины и титулы! Бороться со злом, отец, нужно не словом, но делом! Пусть я буду стервятником, падальщиком, но, благодаря мне, вы будете жить в чистом мире, избавленном от гнили и трупного яда!
Отскочив от отца, Иван, тяжело дыша, с отчаянной решимостью смотрел на него:
— Ты стыдишься моего выбора? Я готов отказаться от фамилии, папа, я уйду из рода! Не волнуйся, я не стану позорить историю нашей семьи!
Николай Нарышкин поднял голову, с потрясением глядя на своего сына. Неверяще качая головой, он с трудом выбрался из кресла, вдруг ощутив себя дряхлым и немощным стариком. Приблизился к замершему в напряжённом ожидании сыну, мимоходом отметив, что уже достает ему лишь до груди, притянул его к себе… И, обняв Ивана, затрясся в беззвучных рыданиях.
— Сынок… Я горжусь тобой! Ты истинный Нарышкин, в тебе пылает праведный огонь — и послужит он справедливым делам, я в это верю… И благословляю тебя…
В тот день Иван Николаевич Нарышкин, будущий глава известного и уважаемого рода, будущий глава Тайной канцелярии, проронил последнюю слезу в своей жизни. Сухими оставались его глаза, когда он, будучи мелким писарем, вёл протоколы допросов подозреваемых. И когда в качестве ученика дознавателя присутствовал при пытках, которым подвергались в подвалах Тайной канцелярии преступившие законы империи. Не блеснули ни разу непрошенной влагой жалости его глаза и тогда, когда он, став правой рукой князя Скуратова, самолично выбивал признания из истерзанных, воющих кусков мяса, чтоещё недавно носили гордое звание человека… А спустя несколько лет при одном упоминании его имени тряслись поджилки нечистых совестью, ибо уйти безнаказанным от Всевидящего Ока империи, как к тому времени прозвали Нарышкина, было практически невозможно.