— Кто задумал, тот и исполняет, так ведь, Кахираб? — негромко и медленно проговорил он.
Темнолобый кареглазый Кахираб с облегчением нагнул голову в глубоком кивке.
— План — твой, — так же неспешно, словно бы через силу, продолжал вождь. — Стало быть, тебе и командовать…
— Благодарю за честь! — прочувствованно ответил тот.
На него взглянули — кто с завистью, кто с уважением, кто просто внимательно.
На душе у Ар‑Шарлахи было скверно. Он ждал, он надеялся, что вино произведёт на него своё обычное действие, что в самый последний миг снизойдёт вдохновение… Да нет, даже не вдохновение, а просто храбрость. То ли недостаточно выпил, то ли слишком устал, но не вышло, не выговорилось то, что он задумал сказать: «Командуй, отступай, разбивай караваны Улькара поодиночке, а я остаюсь здесь…» И ничего бы они с ним не сделали…
И всё же нужно было что‑то произнести, смутить, сбить спесь, хоть как‑то расквитаться за собственную слабость…
— Да, кстати, Кахираб…
Тот вскинул голову. Карие глаза исполнены внимания и почтения — не придерёшься. И Ар‑Шарлахи продолжал небрежно:
— Такая просьба: передай от меня привет Тианги… при случае.
Как он и ожидал, Кахираб был искренне удивлён:
— Какому Тианги?
Ар‑Шарлахи медленно усмехнулся, не сводя с него насмешливых презрительных глаз.
— Ты не знаешь Тианги?
— Я знаю нескольких человек, носящих это имя.
Усмешка увяла.
— Ты, должно быть, имеешь в виду Левую руку Анитамахи, — спокойно, не отводя взгляда, с бесстыдной откровенностью продолжал смуглый упрямобровый Кахираб. — Хорошо, передам сегодня же…
Бритоголовый жрец (вернее, не сам жрец, а служитель храма; жрецы хранили обет молчания) намекнул, что, коль скоро война пойдёт не только за независимость Пальмовой Дороги, но и за веру отцов, то кому, как не ему, Шарлаху, надлежит подать пример благочестия. Предложение это странным образом совпало с желаниями самого Ар‑Шарлахи, особой религиозностью обычно не отличавшегося и заражённого вдобавок тлетворными идеями премудрого Гоена о божественной сущности человека. Но на сей раз будущим владыкой Пальмовой Дороги овладела такая тоска, так безвыходно и черно обозначилось перед ним будущее, что даже вино не помогло. Из людей пожаловаться было некому (его бы просто не поняли), оставалось одно: поделиться печалями со злой луной и четырьмя верблюдами.
Сопровождаемый почтительным молчанием толпы, Ар‑Шарлахи, упрямо склонив голову, в державном одиночестве проследовал к восстановленному наскоро храмику, увенчанному по углам бронзовыми рогатыми мордами. Как положено, разувшись у порога, он принял из рук жреца черепок с курящимися травами и расстелил на голом каменном полу коврик перед рыжевато-серым пыльным обрезком кошмы, свалянной из верблюжьего подшёрстка.