— Извини, Леша, — покачала я головой. — У тебя — семья, а у меня — вообще другое государство. Мы с тобой недавно поминали старое. А кто дважды старое помянет, тот ослепнет...
Ветер усиливался. Где-то недалеко он, похоже, прямым попаданием взорвал мусорку — по воздуху летали обрывки какой-то пленки, цветные обертки от еды.
Шофер нетерпеливо посигналил.
— Чао, дорогой, — сказала я.
Грозовые тучи перестали жаться у края неба — подступили к побережью. Ветер дул свистящими порывами: то стояло относительное безветрие, то начинало выть и верещать. Хлесткие серые волны бились о берег, гнуло кусты, редкие люди в одетом виде выходили на пляж и тут же убегали обратно — в море не лезли, даже серфингисты предпочли в этот вечер не спорить с волной, а переждать до лучших времен.
Весь остаток светового дня я провела у окна, пуская дым в открытую форточку. Разлеглась, будто кошка, на подоконнике и терлась носом о стекло, наслаждаясь прохладой. Апатия снизошла — убийственная. Ни переживать, ни сопереживать я уже не могла. В голове — пустота. Я не хотела ехать домой. Не хотела оставаться. Не хотела спать, мыться, пить, есть (бутерброды, приобретенные в буфете, засыхали на столе). Мне не хотелось даже лежать на подоконнике, но я лежала, поскольку вставать с него мне не хотелось еще больше.
С наступлением темноты за окном перестало свистеть. Но и дождь пока не собрался. Природа погрузилась в тишину, означающую лишь одно — затишье перед бурей. Я отметила это последним отмирающим органом — слухом. Потом сверху что-то заскрипело — видно, Костюковичи дружно перевернулись на другой бок. Я тоже перевернулась — сработала синхронность — и... свалилась с подоконника. Однако, будучи в этот вечер кошкой, свалилась на задние лапы, не переломав ни одной. Ко мне вернулись отмирающие органы и какой-то интерес к жизни. Вернее, не к самой, а к одной из ее составляющих — свежему воздуху.
В бунгало было очень тихо. Костюковичи давили на массу, Соня с Ритой то ли спали, то ли нет. Я вышла на крыльцо и была заворожена красотой вечернего неба. Тучи подступили совсем близко, со всех сторон, над головой осталось лишь быстро сжимающееся рваное оконце. Чем сильнее оно сжималось, тем ярче светили в нем звезды. Тем больше их становилось. Светлячки превращались в яркие сверхновые, созвездия — в переплетенные между собой гирлянды. Звезды протестовали против безвременного ухода со сцены, им было жалко себя, ведь они привыкли здесь находиться, в этом месте, в это время...
Я спустилась с обрыва, села под лестницей, стала смотреть, как приутихший шторм выбрасывает на берег волны. К удивлению, здесь оказалось довольно многолюдно: привлеченные тишиной отдыхающие повылазили из санатория, бродили по пляжу, кто-то смеялся, кто-то горько сетовал, что не к погоде прибыл, а путевка всего на неделю. Подошел Алик, постоял, колеблясь, не обозначить ли обиду из-за моего вчерашнего поступка, решил, что не стоит, — все равно ведь пришел. Опустился на корточки.