«Вот побудь, побудь, как я, — думал Федор, поглядывая на собаку. — Побудь в моей шкуре… Тебе что? Ты со мной. А вот меня кто приютит? Я кому нужен?»
Как у всякого одинокого человека, у него появилась привычка разговаривать вслух.
— Знаю я мурзихинских, — корил он односельчан, вспоминая колченогого соседа Костюху Пряснова, придурковатую Пыньку-барыню, жившую напротив, хитрущую продавщицу потребительской лавки Авдотью Петрухину — вор на воре и вором погоняет.
О хороших, степенных хозяевах Федор предпочитал не вспоминать. Разве кто вспомянет о сердце, когда оно работает без перебоя? Тем более что у этих справных мужиков шла какая-то своя, всем понятная и ладная жизнь. Они сбились несколько лет тому назад в рыболовецкую артель, уезжали на все лето на остров, там возле перевального столба-семафора были вырыты у них землянки, там они и ютились до заморозков. Верховодил в артели молодой, в сыновья Федору годный Иван Досов. И сколько помнит Федор, у Досовых сроду в семье велись рыбаки.
Но завидовал он Ивану Досову только в самой глубине души и даже самому себе в этом не признался бы, так как всех, кто был в рыболовецкой бригаде, Федор считал лежебоками и лодырями. Он не признавался себе, что завидует этим мужикам и парням, завидует их вольной, размеренной жизни, завидует заработкам и отчаянной гульбе, когда бригада возвращалась осенью в Мурзиху.
…Все это в прошлом, в далеком и невозвратном прошлом. Война покорежила наладившийся уклад, забрала мужиков и первым среди них рыбацкого бригадира Ивана Досова. Остались теперь у Федора тревожащие душу воспоминания, неглубокие, но теплые, словно полой на заливных лугах.
На безрыбье и рак рыба. В поредевшей Мурзихе и Федор Зюгин среди бабенок и малолеток сгодился на видный пост. Вызвали его в правление, попросили стать объездчиком, чтобы блюл он колхозное добро, стерег оставшиеся в поле скирды с необмолоченными снопами, поля с неубранными подсолнухами, просом, горохом. Федор согласился, тем более что положили ему не рядясь хороший паек. И лошадь была определена в постоянное Федорово распоряжение. Договорились, что держать ее объездчик станет у себя во дворе, в пустующем после продажи коровы мошанике. И тут же он увел ее с конюшни.
У самого дома к хозяину подбежала Пальма, заворчала на Настьку. Федор укоризненно сказал:
— Своя это, своя! Жить теперь вместе станем, дура!
В первую ночь Федор почти не спал. Он раза два выходил во двор с пузатым фонарем, открывал дверь мошаника, туда черным шариком вкатывалась Пальма, пугая лошадь. Федор ласково касался Настькиных боков, успокаивал ее: