Братья стукнулись стаканами — звук глухой, стаканы чуть ли не до краев налиты, — разом выпили. Соня присела на краешек стула — врачи ей запретили водку, и она не пьет, — пододвигает гостю соленые краснокожие рыжики, мороженую, пересыпанную сахаром бруснику. Частит словами:
— Ешь, Касьяша, ешь. Рыжики, брусника, сохатиный язык вот. Не обессудь. Чем богаты — тем и рады. В магазине хотела какую консерву взять, да нету хорошей. Взяла, какая есть. Ешь, ешь. Сейчас у меня пельмени закипят…
— Да не стрекочи ты сорокой, — перестал жевать Семен. — Голова болит.
Соня подолгу на одном месте не сидит. От стола к печке. (Ой, дров в печь надо подбросить, печь прогорела.) От стола в сени. (Ой, у меня там мороженые сливки есть. Забыла на стол поставить. Памяти вовсе нет.)
Успевает и в окно посмотреть.
— А эвон директор школы по улице идет. К нам, поди.
— К нам — не к нам… — прильнул к окну и Семен. — Выскочи, пригласи.
— Хорошо бы пригласить, — подает голос Касьян.
— Надо, чтоб Семен вышел. Как-никак хозяин.
— Давай, давай, — командует Семен.
Соня накинула платок на голову, выскочила за дверь. Через двойные стекла слышно, как звонко она кричит, и видно, как зазывно машет рукой.
Соня забежала в избу и, шепнув: «Идет», кинулась к шкафчику с посудой, за рюмками.
— Звать-то директора как? — спросил Касьян Соню. — Забыл я. Соня ответила шепотом:
— Геннадием Ивановичем. Он простой мужик, хороший. Он и белочить даже ходит.
Касьян вылез из-за стола, встретил гостя у порога: как-никак это он подобрал в тайге и в село привез Гришку и его, Касьяна, полусонного, полудохлого.
— Я к вам, Геннадий Иванович, хотел зайти, спасибо сказать, да только проснулся и в баню успел сходить.
— Да чего там. — Директор машет рукой. — Вы бы и сами до деревни дошли. Ведь близко уже оставалось.
— Не дошел бы.
Геннадий Иванович улыбнулся, насечка мелких морщинок около глаз стала заметнее, и Касьян увидел, что директор еще недавно был молодым и, может быть, даже веселым.
— Напугали вы тогда меня. — Смотрю — на льду кто-то шевелится. А темно еще, плохо видно. Ну и крикнул: «Эй, кто такой?» Думаю, свой кто, сейчас ответит. Никто не отвечает. Подъехал ближе — смотрю: конь стоит, а около коня человек и ружье с себя тянет. Я еще что-то спросил, а человек молчит и, видно, без ружья со мной разговаривать никак не хочет.
— В беспамятстве это.
— Я потом так и понял.
Геннадий Иванович разделся, прошел по белым половицам к столу. Достал папиросу, размял ее в крепких пальцах, закурил и закашлялся.
— Кушайте, кушайте, — предлагает Соня.
Касьян подцепил увертливый рыжий грибок, повернулся к учителю.