Хоть и весна, хоть и отбарабанила капель, и обнажились проталины на южных склонах бугров, и солнце светит истово, а едва машина выбралась на тракт и прибавила скорость, как жгучий ветерок просочился за ворот, в рукава, крепко напомнил о недавней зиме, заставил лечь на дно кузова, забраться под брезент. Гудела сильным мотором машина, погромыхивал и встряхивал на дорожных выбоинах кузов, чертили вершинами синее небо голые березы и осины, пролетавшие вдоль дороги, и душа Ивана, как в ранней молодости, радовалась движению, дороге и будущей таежной жизни. Теперь только через месяц, в лучшем случае, он вернется в поселок и дослушает рассказ Константина Петровича. История и в самом деле забавная, курьезная даже, немало говорящая о характере хозяина дома, и слышал ее Иван от того же деда Константина раза три или четыре, но Константин Петрович тут же забывал, что он уже рассказал о соболе и приемщице, и готов был хоть немедленно прокрутить в памяти тот давний случай.
— Это, Ванюха, после войны было. Сколько же лет тогда прошло, как я вернулся?.. Однако порядочно. Глеб в школу пошел. Бегал я тогда за соболями. Да-а… Хорошо добывал. Но ценился живой. Если так сдавать — триста рублей, ну четыреста. Красная цена. А живой, да самочка — две тыщи. Деньги. Это на старые, но в то время это были деньги, я тебе скажу. Расплождали тогда соболя в тех местах, где его напрочь выбили, и денег на это не жалели. Здесь ловили, а там выпускали. Но не каждый умел их живьем добывать. Попалась как-то мне самочка, крупная такая, темненькая. Такие ценятся. Да-а… Повез я ее в Иркутск. Там живых принимали.
Дед Константин обычно рассказывает неторопко, слово подкрепляет жестом, смотрит собеседнику в глаза.
— Принимала в тот раз соболей дамочка. Молодая еще и из себя ничего. Губки крашеные. Вот, говорю, самочку привез. А она посмотрела, губки эдак бантиком сделала и говорит мне: это не самочка, а самец. А самец другой цены. А я ей тоже эдак вежливо говорю: дескать, извиняюсь, но самочку от самца я завсегда сумею отличить, а это, опять же извиняюсь, самочка. А она мне говорит: нет, извините, самец. Тогда я говорю: ах, так твою… Надеваю рукавицу, хватаю соболюшку, сунул ее в мешок и придавил. Хрясь!
Обычно в этом случае Иван вставлял слово:
— Разве можно так? Хрясь! — И притопывал ногой, будто что давил.
— Знамо, жалко. А ты думаешь, как мы подранков, чтоб не мучились, добиваем? В общем, придавил я соболюшку, вытащил ее из мешка, взял ее за задние лапки, хвост ей отогнул и дамочке к лицу поближе. Вот, говорю, вся ее натуральность на виду, и даже ради вашей привлекательности никак ее самцом назвать не могу. Тут дамочка ах-ах, скраснела даже, зачем, говорит, вы это сделали и денежный урон себе нанесли. А затем, говорю, чтоб вам доказать, что это не самец, а самочка, и охотник Белых самочку от самца всегда отличит. Потому как у самочки… А потом и дверью хлопнул. И год живых соболей не ловил. Пока сами охотоведы ко мне не приехали и не сказали, что той дамочки уже нет, не работает. А ты как думал?..