Но посреди ночи мужчину расшевелило и выковыряло из сна, что устрицу из ракушки, беспокойство особого свойства. У этого беспокойства были женские руки, а сам Залиховский оказался состоящим из двух Залиховских. Один, большой и дурно пахнущий во сне, был будто из засохшей бугристой глины, но внутри его головы поселился другой Залиховский, и этот-то как раз противился сну, шевелил пальцами, ворочался и стремился наружу, к женским рукам. В конце концов Залиховский откинул плед и присел на кушетке, опустив крупные ступни на кафельный кухонный пол. Из мастерской доносился богатырский храп Куевой, которой скульптор уступил диван.
Острый холод кафеля освободил художника от дремы, но не от беспокойного и капризного двойника внутри. Будучи человеком незаурядным, знающим себя и способным к честности с собой самим, он догадался, в чем тут дело. Все-таки зацепила его Инга Барток…
Он задумался, мощными глиняными руками покачивая, как тыкву, свою тяжелую голову. Наконец, он сделал свой выбор. Глиняный человек не поленился врубить свет и нашел в морщинистой записной книжке номер приятеля, которому сто лет не звонил. Молча выслушав все те слова и выражения, которые отпустил по его адресу семейный разбуженный человек, Залиховский дождался тишины и спросил, могли ли в 1945 году раввина расстрелять за то, что спрятал фашистов, и могли ли расстрелять советского коменданта за то, что отпустил вот такого раввина… Скривившись от новой порции матюков, Залиховский, не извинившись и не попрощавшись, положил трубку и улегся в кровать. С Ингой Барток и ее рассказом про коменданта, раввина и немцев покончено. Самолюбие успокоено. Приятель-историк подтвердил, что в 1945-м за такое вряд ли расстреляли бы и раввина, и коменданта. Теперь можно и поспать.
Он действительно быстро уснул. Но во сне ему померещилось, что он в лесу, на большой поляне. Рядом с ним женщина. В руках у них обоих — серебристые ножи для метания. Он учит ее втыкать нож в цель. Цель — одинокий старый клен, занявший центр поляны. Осень, под ногами кленовые пятизубцы. Красиво. Но он испытывает раздражение. Он знает, что умел метнуть нож в цель прямым и обратным хватом. Но нынче его снаряд не втыкается острием, а раз за разом с тупым стуком бьется гладкой рукояткой о кору, оставляя в ней глубокие вмятины. Зато женщина, которую он взялся учить, бросает свой нож, и не глядя на дерево, будто и нехотя, небрежно, а нож втыкается и втыкается в ствол, уходя вглубь до обидного глубоко… Женщина хохочет, ротик ее — округлился оскорбительной «О»… Досадно. Досаду, словно это страсть любви, во сне грифелем подчеркивает абсолютная красота осеннего леса.