И тут его глаза остановились на компании, рассевшейся за огромным овальным столом в отдельном соседнем зале. Ему хорошо были видны эти люди — четыре поколения большой красивой семьи. Его поразили яркие, не плоские черты лиц чернявых мужчин, их крупные испанские носы, живые подвижные глаза. Он бы их и принял за испанцев, если бы не слышал их речь. Он не понимал сути того спокойного разговора, который рождественскими нитями связывал собравшихся вместе людей. Улыбки женщинам давались легко, делая их лица под волнами света, падающими с высокого потолка неоспоримо красивыми и светлыми. Новиков помнит — видя их, ему потребовалось усилие, чтобы сохранить неприязнь к ним. Он заставил себя воображением превратить ровные, ласковые, христианские улыбки в звериные оскалы изощренных ценителей смерти, он напомнил себе самому, что и Геббельс смотрелся артистом и мог вот так в кругу родных рассказывать о музыке и о театре. Особенно он постарался над полупрофилями старших представителей семейства — эти двое ещё застали 41-й год… Лысый старик в темно-синем, почти черном пиджаке с узкими изящными бортами дался легче, а его изящная вопреки возрасту жена никак не желала вписаться в образ. Но Новиков справился бы и с ней, если бы на сцене не появилась правнучка. Эта шустрая курносая девчонка с двумя темно-каштановыми косичками, вооружившись большой столовой вилкой, взялась за обход гостей — она широким смешным шагом переходила от одного взрослого к следующему — сидя, их чем-то подобные затылки оказались ей как раз вровень, — и четырехзубым прибором старательно и с самым сосредоточенным видом расчесывала им волосы, сверху вниз. Дедушке из третьего поколения на затылке нечего было, однако расчесывать. А девочка все равно вилкой трижды провела по натянутой коже его лысины. Он, как и другие, и плечом не повёл, завершил фразу, и только затем развернулся в пол оборота и погладил внучку по ее пышным волосам. Новикова поразила эта сцена из немецкой сказки об особенной жизни гномов. Он бы давно уже за такое дал племяннику леща. Но и девочку, с сосредоточенным лицом смешно передвигающуюся на носочках длинным павлиньим шагом, с серебряной вилкой в занесенной над головой руке, и любящих ее причуды, ласковых взрослых он преобразовал бы в особого рода чудовищ, выглядящих людьми — но тут ему поднесли бокал баварского, тут он совершил первый глубокий глоток! Языка, обожженного терпким шнапсом, коснулся нектар, который облек рот и вытеснил нежным совершенством прочие вкусы. Мир в глазах Новикова перевернулся, он оказался добр! Удар молнии не окажет на мужчину, всякое уже видавшего, такого действия, как этот глоток пива — Новиков простил немцев! С немцами, что за семейным столом, он заключил мир на условиях признания за ними права жить в любви, не думая о вине перед Новиковым Петром. Этот мир он хранит и сейчас. Произошло то, чего с ним не могло произойти. И тут ему вспомнился и стал понятен рассказ дяди Эдика. Тот рассказ о корове Геббельсе, который он никогда раньше не готов был понять и принять, при всем расположении к рассказчику…