И стать своего рода платой за возможность провести безопасную легализацию тез самых клиентских средств, часть которых так неудачно зависла в Штатах.
— Так что мне сказать? — уточнил Кривцов. — Пятьдесят миллионов — сущие мелочи? Небольшой крючок, на который нас насаживают? Клиенты могут меня неправильно понять. Мы ведь стараемся убедить их в том, что между нами и нашими американскими партнёрами полное взаимопонимание. А задержка переводов — явное свидетельство недоверия.
— А разве кто-то говорил о доверии? — искренне удивился Шевалдин. — Странными категориями оперируешь, уважаемый Николай…
Он откашлялся.
— …Павлович. Странными! Напомни-ка, ты из какой конторы родом?
— Глубокого бурения, — ответил Кривцов.
«Моё личное дело наизусть помнишь!» с раздражением подумал он. «Чего лишний раз напоминать?»
— Вот! — наставительно заметил Шевалдин. — И я оттуда. И все оттуда! И у нас, и в ФСБ. Ну, те, кто помоложе… Они, понятно, другой, как говорится, формации. А мы все — оттуда. И друзья, и враги, и прочие… Кто ни рыба, ни мясо. Депутаты, бизнесмены, контрразведчики, журналисты… Разные мы, очень даже разные. И находимся, бывает, по разные стороны баррикад. Горло иногда друг другу грызём. И ведь что-то общее у нас есть! У всех нас есть что-то общее! Что?
Кривцов догадывался, что вопрос риторический, потому и не собирался на него отвечать. Он весьма натурально изобразил недоумение и пожал плечами.
— Недоверие! — ответил сам себе Шевалдин. — Мы не верим! Это самое главное. Это принципиальный момент, Николай Павлович. Мы-не-вер-им!
Последнюю фразу он произнёс нараспев. И, рассмеявшись довольно, откинулся на спинку кресла.
— Никому, — с самодовольной улыбкой произнёс Шевалдин. — И ни во что не верим! Ни в богов, ни в чертей. А уж в доброту и терпимость деловых партнёров — тем более. Нет веры, и нет доверия. Мы живём в мире, который сами сделали фальшивым. Мы громоздим один обман на другой. Слова-шифры, слова-ложь, слова-прикрытие, а под ними — маленькая, грязненькая правда. Знаешь, какая?
Кривцов, не ожидавший столь откровенного разговора, был настолько обескуражен излишней (по его мнению) откровенностью генеральской речи, что даже не нашёл в себе сил, чтобы снова изобразить недоумённое выражение лица. Он сидел с неподвижным, будто окоченевшим, белым, обескровленным лицом, похожий на восковую куклу, и только изредка со всхлипом затягивал охлаждённый кондиционером воздух, ненадолго приходя в движение и слабо шевеля пересохшими губами.
Генерал достал из нагрудного кармана стодолларовую купюру.