Поэт не стал капризничать, изображая звезду не в голосе. Ловко настроил гитару, погладил струны тонкими пальцами, словно холку любимого коня. Спросил:
– Что будем петь?
Заговорили все сразу:
– Вагонную!
– Нет, про сирень. «Я люблю тебя, Татьяна, не за нежность и порок», эту.
– «Ночи Халхин-Гола», – попросил начштаба. – В нашей девяносто третьей забайкальской стрелковой очень её любили, считали за гимн дивизии.
Рамиль подвёл итог:
– Давайте начнём с вагонного вальса.
И захлопал первым. Когда стихли аплодисменты, поэт прикрыл глаза, начал перебор: словно издалека, нарастая, накатывая, приближался стук вагонных колёс.
Этот поезд идёт на восток,
С моих губ уже стёк
Поцелуй-лепесток,
Ленинград от тумана промок
И теперь он надолго далёк…
Огонь в приоткрытой печной дверце перестал трещать, чтобы не мешать певцу; алые язычки пламени вставали на цыпочки, стараясь не пропустить ни слова, замирали в восхищении.
Не свернуть машинисту с пути,
За разлуку прости,
Поезд должен идти,
Но от грусти сумеет спасти
Перестука ритмичный мотив…
Начштаба прикрыл глаза ладонью: наверное, вспоминал прощание в июне тридцать девятого, торопливый поцелуй и солёный вкус её губ; плохо выбритые, усталые лица командиров разглаживались, светлели.
За вагонным стеклом танцевал
Работяга-Урал,
Величавый Байкал,
Я приеду, Московский вокзал,
Главных слов я ещё не сказал…
Потом были «Ночи Халхин-Гола», подпевали нестройно, невпопад, от души; после – «Сирень», «Марш красной Барселоны» и другие, сплошь знакомые и любимые песни. Наконец поэт отложил гитару:
– Товарищи, давайте прервёмся. Уж больно вкусно пахнет!
Начхоз всполошился, неуклюже пошутил про соловья, которого не кормят баснями, принялся раскладывать гречку с тушёнкой по котелкам, начштаба разлил по кружкам разбавленного; стоя выпили за товарища Сталина, потом за победу, за Ленинград, за подруг и жён, отдельно – за сто сорок седьмой стрелковый. Начштаба быстро захмелел – то ли с устатку, то ли не отошёл ещё от контузии. Помрачнел, сказал тоскливо:
– Уже четвёртое переформирование с начала войны, пятый состав. Я в штаб дивизии целую подводу списков на похоронки сдал, восемь тысяч фамилий! А ведь даже полгода не воюем.
В блиндаже сразу стало неуютно, потянуло сквозняком по земляному полу; комбаты принялись прощаться, у всех появились неотложные дела.
Цветов и Аждахов вышли покурить. Ночь непроглядная, ни звёздочки; словно замещая пустоту, изредка вспыхивали над немецкой стороной осветительные ракеты, медленно опускались, блюя синим мертвецким светом. Поэт заметил:
– Сразу видно опытного вояку, товарищ полковой комиссар.