Я стоял у огромных витрин, за которыми плоские экраны силились отразить трёхмерный мир; одни и те же люди в разных студиях блевали злобой мне в лицо, изображая обиженных на весь мир подростков, которых никто не понимает, не ценит, не хочет уважить; ненависть лилась зловонным потоком, затапливала улицы, шипела на раскалённом асфальте. Сначала я не мог догадаться, зачем эта истерика, пока не вспомнил Рамиля: они опять готовятся, опять штампуют юнитов для своей бесконечной игры.
Скитания по Городу привели меня на Пискарёвский проспект, и только тут я почувствовал облегчение. Я гладил серый камень и слышал шорох моря, пение полумиллиона капель: каждая рассказывала свою историю, простую и страшную в своей простоте. Капли переливались радугой на солнце, выкрикивали свои имена и фамилии, чтобы вечность запомнила: Иванов, Шайдуллин, Рухман, Вильченко; но вечности уже не хватало оперативной памяти.
В какой-то из дней я нашёл себя на скамейке в центре: грохотал пневматический молоток, чернявые рабочие в оранжевых жилетах на голое тело то ли взламывали, то ли клали асфальт, дрожащее марево пахло горячей смолой; чернявые гортанно перекрикивались, белозубо хохотали, но вдруг смолкли, почернели ещё больше: подъехал открытый джип, в котором сидели белокожие парни в камуфляже и смотрели на рабочих так, что никакого огнемёта не надо.
Ненависть плывёт над моим Городом, воняет смолой и серой. Ненависть – наивысшее проявление пустоты.
А потом я всё-таки нашёл его на углу Невского и Малой Садовой, разорванный криком четырёхугольный рот. Он пытался рыдать, читать Ольгу Берггольц или петь из репертуара Георгия Цветова, но выходило только:
– Тук. Тук. Тук.
* * *
Восточный участок Ленинградского фронта, декабрь 1941
Полагалась трёхлинейка, оружие древнее и неуклюжее, но Игорь повозился с кнопками и выудил пистолет-пулемёт Дегтярёва, дело сразу пошло веселее.
Передний край противника дыбился чёрно-оранжевой стеной разрывов, резво неслись по снежному полю тридцатьчетвёрки, солидно ревели неуязвимые «Климы Ворошиловы», небо гудело эскадрильями штурмовиков с красными звёздами; после такой прелюдии в немецких окопах не должно было остаться никого, но у игры своя логика; когда подошли густые цепи румяных бойцов в полушубках и валенках, вражеская линия обороны вспыхнула, загремела ответным огнём.
Вечная слава пехоте!
Смерть – ваша работа,
Саван шьют пулемёты,
В вечность – рота за ротой,
Вечная память пехоте…
Георгий Цветов, декабрь 1941
Строчки «блокадного барда» вставали из-за сгоревшего леса, поднимались в небо – красиво, но отвлекает; Игорь прижался к земле, поскользил, и вовремя: ожил пулемёт, застрочил, захлёбываясь. Игорь перекатился, уходя с линии огня, но зацепило, хэпэ упало до семидесяти, подхилился, использовав рулончик бинта. Встал на колено, дал в упор длиннющую, на половину диска, очередь. Чёрные силуэты вскидывали руки, падали навзничь, звякнул счётчик очков; перепрыгнул через бруствер, побежал вдоль траншеи, наступая на мёртвые спины, бросая гранаты в чёрные глотки землянок.