Мама выходит в коридор.
– В какое ещё отделение? Ты с ума сошёл, Анатолий? Где хлеб?
Мама начинает дёргать Толика, поворачивать, хлопать по карманам.
– Где хлеб, отвечай?
Лицо у неё злое, чужое, незнакомое. Толик не собирался плакать, но выходит само.
– Мамочка, прости, я нечаянно, я не хотел. И карточки потерялись.
Маму словно подбили под коленки, она падает на табурет. Говорит:
– Если ты шутишь, Анатолий, то не смешно. Сегодня только третье число, весь месяц впереди. Что мы будем есть?
Толик молчит. Мама прячет лицо в ладони, плечи её вздрагивают.
* * *
Мама почти не разговаривает с Толиком.
Сегодня ходила на толкучку, выменяла все украшения на мешочек крупы и фунтик муки. Сделала болтушку, с грохотом поставила тарелку:
– Ешь.
И ушла на службу.
Лариска не ходит по квартире, гордо выпятив грудь, как эскадронный старшина. Сидит в углу, прикрыв глаза, перья торчат – те, что остались.
В дверь стучат. Толик подошёл, но открывать не спешит: наверное, опять сосед Артём Иванович с глупостями.
– Толик, открой, это Тойвонен.
Серёжка запыхался, улыбается. Суёт газетный свёрток.
– Всё, мы эвакуируемся. В грузовике поедем через Ладогу, прямо по льду! Зыко, правда? Вот хлеб, я у мамки стащил, пока свои узлы собирала. И карточки. Тут только папина, остальные не знаю где, она успела спрятать.
Толик смотрит на серый бумажный прямоугольник: рабочая карточка, триста пятьдесят граммов. Вот мама обрадуется! Снова обнимет, скажет: «Тополёк, ты у меня настоящий мужчина!»
Толик спохватывается:
– Тебе же нагорит.
– Не хлюзди, брат, – подмигивает Серёжка. – Там, в эвакуации, хлеба завались, и никакой блокады. Ладно, бывай.
Серёжка протягивает руку, жмёт, сбегает по лестнице. Толик прикрывает дверь, идёт в комнату, разворачивает газету: много, граммов двести. Надо дождаться мамы, устроить пир на весь мир. Толик идёт в бабушкину комнату, берёт праздничную фарфоровую тарелку, кладёт на неё хлеб; серый кус сразу преображается, становится торжественным, красивым, как флотский лейтенант на балу. Толик садится за стол, любуется на тарелку. Только отщипнуть, посмотреть, вдруг неправильный какой?
Толик отламывает кусочек, разглядывает дырочки, мелкие чешуйки отрубей, потом нюхает – до головокружения, слюна сразу наполняет рот. Её так много, что Толик боится захлебнуться, запихивает кусочек в рот, убеждается: хлеб правильный, очень вкусный.
Время еле ползёт, словно тяжёлые санки с ведром чёрной невской воды; стучит метроном, медленно роняя секунды:
– Тук… Тук… Тук…
Толик смотрит на часы: кажется, сломались, не идут. Конечно, это же будильник для гражданских, ненадёжный, не то, что были подаренные папой «Командирские». Толик хватает будильник, подносит к уху. Аппарат испуганно тикает, словно внутри проснулись крохотные человечки, торопливо застучали молоточками, чтобы часы не выкинули. Толик трясёт будильник, ставит на стол, смотрит на минутную стрелку: движется или нет? Когда же мама вернётся с работы?