Необъятной тётке не нашлось формы по размеру, серый мундир топорщится, бугрится безобразными кочками; от тётки смердит.
– Нюхать будешь его? – спрашивает тётка.
Пёс зажмуривается. Он не хочет видеть меня.
Тощий шмыгает, затягивая сопли в мокрые ноздри, бормочет:
– Слышь, отец, через рамку пройди.
Я шагаю в сторону от потока: рамка сбоку, она не ведёт никуда. Я прохожу сквозь сооружение, контуром похожее на гроб. Рамка истерически верещит, сверкает красным глазом.
– Плащ расстегни, отец. И всё из карманов.
У меня в карманах пусто. Когда отправляешься в путь, не бери ничего лишнего. Если пусто в карманах, остаётся выворачивать душу: я раздеваюсь догола, хватаю себя за седые волосы, сдираю скальп, стаскиваю кожу. Я оставляю у рамки всю чушь и грязь длинных жизней; я аккуратной стопкой складываю бессмысленные воспоминания, прочитанные книги, несыгранные партитуры; я швыряю в зев урны белопенный куст сирени и жаркий шёпот за закрытыми шторами.
Я ступаю, оставляя окровавленные следы.
Я вновь прохожу через рамку: она вскрикивает в последний раз и перегорает. Красный глаз гаснет.
Тощий растерянно чешет лоб и кивает.
Всё проходит, все проходят; я прохожу, возвращаюсь в серый поток.
Утренний вал сползает вниз. Грохочут ржавые шестерни эскалаторов. Встаю справа, чтобы пропустить тех, кто торопится: они не в силах ждать, они хотят туда, вниз, как можно скорее, чтобы упасть, утонуть, забыть, разрушиться, рассыпаться пылью под раздвоенными копытами вечности. Исчезнуть, не вспоминать, не жалеть, не думать, не плакать – ни о чём. Не о чем.
Серая лента тоже спешит, уползает, лишает опоры, заставляя переставлять руку. Лента захватана потными пальцами, она похожа на шкуру гадюки, заляпанной папиллярным узором из семи миллиардов вариантов. Вцепляюсь в резиновую кожу змеи, глаз которой никто не видел. Вниз, вниз.
Сначала приходит тягучая волна спёртого воздуха. Кто и откуда его спёр?
После в чёрном горле появляются сверкающие яростью глаза. Левиафан воет, призывая жертвы; люди, идущие на заклание, покорно ждут. Двери, чавкая, распахивают пасти, толпа всхлипывает, покрывается потом и слезами – хозяин любит влажную пищу – и вваливается в утробу, забирая всех с собой, затягивая внутрь и тех, кто сомневается, и тех, кто не хочет. И тех, кому всё равно.
Меня сдавливают со всех сторон, топчутся по ногам, меня обнимают и дышат в лицо – но это не любовь; дикобразовые иглы протыкают дешёвые китайские куртки отравленных цветов, вонзаются прямо в сердце, заставляя корчиться.
– Вы верите в бога?
Их двое, близнецы в чёрном и белом, прилизанные, пустоглазые. Шелестят страницами брошюр, серыми, как их мысли. Мысли, сделанные из переработанной макулатуры.