– Утонула. Ну всё, бабушка устроит мне!
– Надо нырнуть, поискать.
– Да куда там! Течением унесло, небось уже к Финскому заливу подплывает.
– Не, она же тяжёлая, с застёжкой. Лежит тут, ждёт.
Тойвонен принялся раздеваться. Толик смотрел на воду, сияющую солнечными осколками, щурился. Вдруг увидел, ахнул: из воды на миг высунулась зелёная голова, блеснула жёлтым глазом с вертикальным зрачком, мокрая сандалетка – в зубастой пасти. Толик зажмурился от ужаса, открыл глаза – никого. Сглотнул. Серёжка, ёжась, спускался по скользкой глине, держась за прибрежные кусты. Толик показал рукой туда, где видел зелёную тварь:
– Вот там поищи.
Серёжка зажал одной рукой ноздри, второй принялся шарить в иле – и точно! Поднял победно сандалетку над головой, закричал:
– Ура! Краснофлотец-водолаз Тойвонен задание командования выполнил!
Толик думал: сказать про зелёное чудовище, не сказать? Мучился до самого полдня. Съели бутерброды с колбасой, съели огурцы, да и двинулись домой с пустым ведёрком.
– Наврали местные, никаких карасей тут нет.
– Может, есть? Просто мы распугали. То удочку уронили, то в воду прыгали.
– Чего это «уронили»? Ты и уронил, потому что задрых на посту.
Серёжка обиделся, запыхтел. Толик понял: зря. Ведь друг, не раздумывая, нырнул за сандалеткой. Решился, рассказал. Серёжка удивился, обрадовался. Всю дорогу рассуждал про зелёную тварь, а потом заметил:
– Это был тот самый морской человек с жабрами. Решил нас выручить, потому что мы советские, и он советский, помогает революционерам и беднякам Латинской Америки. А вовсе не дракон! Вот дома у тебя в банке дракон, только маленький.
Толик не стал возражать. И рассказывать не стал, что этот жёлтый глаз с чёрной вертикальной щелью зрачка он уже когда-то видел.
Город. Лето. Утро.
Серая масса пыхтит, трётся локтями, карабкается по ступеням. Многоногий слон с крохотными подслеповатыми глазками. Слон никогда не станет розовым, потому что рассвета не будет.
Серые плащи, серые лица, серые мысли. Пепел сгоревшей мечты покрывает впалые щёки и лысеющие головы. Прах возвращается к праху.
Тяжёлая дверь надвигается, грохочет, она готова смести, искорёжить, покалечить, потому что тот, кто идёт впереди, забыл обо мне. Или никогда не помнил.
Серая пена захлёстывает вестибюль, залитый болезненной синевой мёртвых ламп, – они никогда не заменят дневной свет, как бы их ни называли; на лицах залегают тени, чёрные дырки глаз проваливаются в пыльные чуланы опустошённых душ.
У пса слезятся глаза. Он кладёт седую морду на лапы с обломанными когтями и вздыхает. По его вытертым бокам – двое охранников, тётка и тощий.