Наверное, то, что он чувствует, отражается у него на лице.
Эти трое вновь переглядываются, вероятно, что-то безмолвно решая.
— Вспомни Ракель и Аззу, — неохотно говорит Леда.
Для Дима — полная неожиданность:
— Причём тут они?
— Зачем Эразм включил в нашу группу двух слабеньких девочек, для похода совершенно неприспособленных? Ты их помнишь?
Дим вспоминает Аззу, беспомощно болтающуюся на турнике. Или Ракель, которая растерянно останавливается перед рвом с водой.
— Ну и зачем?
— Это была сознательная жертва, — говорит Леда. — По расчётам Эразма, наши шансы дойти до Гелиоса составляли ничтожную величину. Мы и физически, несмотря на все тренировки, были не подготовлены, и психологически представляли собой размазню: раскиснем после первых же неудач. Дисциплинировать нас могла бы наглядная смерть. Необходимо было, чтобы мы поняли: либо сконцентрируемся, соберём все силы в кулак, либо умрём. Элементарный расчёт. Простая арифметическая задача: пусть погибнут два человека, умрут как пример, зато выживут остальные.
— Откуда ты это знаешь?
— Эразм сказал.
— Прямо так взял и сказал?
Дим щурится.
Он ей не верит.
— Эразм не можем нам лгать, — снисходительно поясняет Леда. — Это базовый принцип, вшитый в его программу. Эразм может дать несколько различных интерпретаций, он может использовать — назовём это так — научное иносказание, что, кстати, делает не так уж и редко. Но если задавать грамотные вопросы, если ставить их прямо, если уметь спросить — получишь однозначный ответ. Раффан умел спрашивать. И потому он данный ответ получил.
— А как же Барат и Сефа? И сам Раффан?
— Это тоже запланированные потери. Эразм, просчитав алгоритм, сделал вывод, что из всей нашей команды до Гелиоса дойдут лишь трое. А обратно вернутся двое или даже — один.
Дим сбит с толку. Он-то подозревал, что от него скрывают какую-то жуткую тайну, какой-то секрет, от которого зависит их жизнь и смерть, а тут — банальные рассуждения о шансах дойти до цели. Запланированные потери? Ну так и что? Эразм их предупреждал, говорил прямо: в Аркадию вернутся не все. Но ведь они пошли добровольно, никто их не заставлял. Правда, Эразм вряд ли предполагал, что одним из первых погибнет Раффан.
— Ладно, надо двигаться, — подводит итог Леда.
Дим ощущает, однако, что разговор этот не завершён. Что-то недосказанное повисло в воздухе, а потом вместе с дыханием проникло в него и теперь покалывает изнутри как кремнистая пыль.
Или, быть может, это смутное эхо предчувствия: через четыре часа на первом дневном привале они теряют Петера.
Всё в этот день идёт как-то нескладно. Сначала они влезают в густой колючий кустарник, спутанный клубами как железная проволока. Изогнутые колючки цепляются за одежду, царапают кожу, не хотят отпускать. Потом ещё долго приходится обирать их с себя. Далее Семекка обжигается о крапиву. Собственно, это вовсе и не крапива, а довольно красивое, раскидистое, как пальма, растение, с широкими багровыми листьями, очерченными лимонной каймой. В междоузлиях его светятся янтарные ягоды. Леда, подумав, говорит, что есть их нельзя. Откуда она столько знает? Ну да, она ведь читала книги. Семекка всё-таки пробует сорвать одну: от ягод исходит сладкий, завораживающий аромат. И вот результат — пальцы у неё сразу же покрываются волдырями, они чешутся, не помогает даже универсальная мазь… И наконец, вероятно, отупев от усталости, они чуть ли не натыкаются на поселение троглодитов. Леда буквально в последний момент отчаянно машет рукой, приказывая всем лечь. В просветах деревьев видны хижины из сплетённых ветвей, волокуша, груженая какими-то толстыми земляными корнями, пара голопузых детишек, пытающихся вскарабкаться на неё. Выходит из ближней хижины человек, низкорослый, заросший, обтянутый по бедрам тряпьем, гортанно кричит на детей. У Дима судорожно сжимается сердце. Хорошо ещё ветер дует со стороны поселка, троглодиты не почуяли их приближения.