Это уже был второй их визит к нам. В первый раз я пригласил к себе главного инженера месяца три назад. В конце концов, мы были очень тесно связаны друг с другом по работе, но все дела втиснуть в официальные рамки при всем желании не могли. Это, разумеется, не меняло моего мнения о нем как о человеке, оно в основном осталось прежним, я не забыл прошлого. Но одно дело — личное мнение, а другое — официальное. Интересы производства, завода требовали разграничить их.
Гизи — замечательная хозяйка: сама готовит, накрывает на стол, умеет быть очень любезной, если захочет… Но в тот раз это меня только раздражало. Накануне вечером по самому глупому поводу мной снова овладело проклятое подозрение. Гизи отправилась за покупками; я пришел раньше нее и вынул из почтового ящика дневную почту.
— Письмо от твоего хахаля, — сказал я за ужином, без всякой задней мысли, просто так, пожалуй даже ни на что не намекая.
Гизи (подобные обвинения стали уже у нас входить в систему) истолковала мои слова иначе, сощурила глаза и обиженно посмотрела на меня.
— От кого? — спросила она, и в голосе ее я уловил некоторое смятение.
— От твоего хахаля, — повторил я, теперь уже с ударением, зло. На самом деле открытку прислал ее дальний родственник, выживший из ума старик, который жил где-то в Задунайском крае и изредка давал знать о себе. Его звали Палом, а фамилию я никогда не мог запомнить.
Подозрения до предела накалили атмосферу. Гизи не заговаривала со мной — может быть, не решалась, я тоже отмалчивался. Мы оба выжидали, и от этого антипатия, досада, раздражение только усиливались. Когда пришло время ложиться в постель, я уже ненавидел ее. Если бы она не чувствовала вины за собой, разве стала бы так реагировать? И вообще, почему она именно так восприняла мои слова? Почему не решается спросить, кто прислал письмо, делая вид, будто его и не было? Чего она боится? Что скрывает? Более веского доказательства и быть не может! Водит меня за нос. С самого начала. Может быть, кто-нибудь из тех пятерых? Или нового завела? До чего же осточертело все!
Впервые заговорили мы — да и то приличия ради, — лишь когда я привез к нам Холбу с женой.
Торжественные «крестины» состоялись после ужина. Машину символизировал ключ от зажигания; мы окропили его красным вином, и Холбане, как крестная мать, нарекла его именем «Пирока».
Я догадывался, что Холбе не терпится поговорить со мной о расследовании. Внешне расследование старались всячески замаскировать, и особенно то, что своим острием оно направлено против Холбы. Но, как говорится, шила в мешке не утаишь, и тот, от кого стараются скрыть подобные вещи, теми или иными путями узнает о них. Инициатива исходила от райкома партии, и расследование провели совместно с министерством. Причина была в следующем: вскоре после того, как Холба занял пост главного инженера, в партком стали поступать сигналы — сначала неизвестно от кого, а потом и от конкретных лиц, — что он умышленно притесняет коммунистов, постепенно смещает их со всех руководящих постов. Исключение составляют лишь те, кто идет у него на поводу. Мне сообщили об этом за неделю до начала расследования, проинформировав о том, как предполагается провести его. Официально намечалось проверить, каково общее положение с кадрами после реорганизации, то есть создавалось впечатление, будто проверке подвергается моя работа. Ныне к таким приемам уже не прибегают, правда, иногда практикуют с противоположной целью: не утопить человека, а, наоборот, поддержать, защитить его, соблюдая полнейшую тайну, дабы не вызвать у него чувства горечи. Кстати, конспирацию и раньше объясняли точно так же. Холбу не так давно реабилитировали, и, кто знает, не подрубит ли его под корень прямое обвинение.