Пока он говорил, петлял, вилял, меня неотступно преследовали две мысли: во-первых, назвать ли ему имя Пали Гергея и, во-вторых, спросит ли он наконец об официальных результатах расследования.
Спросил не он, а его жена. К концу разговора они вошли вместе с Гизи, принесли кофе и молча уселись на кушетке.
— И тебе не стыдно, Вилли, так откровенно льстить? — прохрипела она, улыбаясь и придвигая к нам чашки с кофе. И вот тут-то Холбане с необыкновенной легкостью, естественно, непринужденно, словно речь шла о рецепте пирога, спросила: — Скажите, Мате, что было написано в том акте? Вам-то наверняка его показывали.
Гизи сидела, заложив ногу на ногу, и пила кофе. Она понятия не имела, о чем идет речь. Я редко рассказывал дома о заводских делах. И она не раз упрекала меня за это, особенно если при встрече с кем-нибудь из знакомых выяснялось, что знакомый куда более осведомлен, чем она. На сей раз Гизи промолчала, только слушала. Если наши взгляды встречались, она улыбалась мне. Я тотчас отворачивался. Тем более что из-под короткой юбки за кромкой чулок виднелась узенькая полоска кожи. К голове все сильней и сильней приливала кровь. Она была чертовски хороша, но не страсть, не возбуждение, а раздражение нагнетало в голову кровь. Мне хотелось дать ей пощечину, одернуть юбку.
— По-моему, вашему мужу тоже могли бы показать этот акт, — ответил я жене Холбы, — если бы он прямо сказал, что знает о расследовании и нечего скрывать от него результаты. Согласитесь, что так было бы лучше. Он вправе потребовать, чтобы его поставили в известность.
— Да где и от кого он мог бы потребовать, Яни? — произнесла она, вздохнув.
— В министерстве.
— Полноте! Он? Вот если бы вы сами. Заместитель министра ваш старый товарищ.
— Что ж, я могу поговорить, — неохотно пообещал я.
Холба потирал виски, стимулируя кровообращение, а сам пялил глаза в то место, где задралась юбка у Гизи. Холбане перехватила взгляд мужа, и едва заметная улыбка скользнула по ее лицу. Холба перестал массировать виски и неожиданно подавленным голосом произнес:
— Знаешь, Яни, всякое желание работать пропадает. Ей-богу, меня ничуть не интересует, что они написали в том акте. Раз не доверяют, то зачем, черт возьми, назначать? Оставили бы корпеть до гроба за чертежным столом, я уже почти примирился…
Тут вмешалась Холбане:
— Ерунду городишь!
— В конце концов так тоже можно жить, — продолжал Холба. — Кроме завода, я имел постоянный приработок на стороне. Но раз вы считаете, что я вам нужен, то оградите меня от клеветников. Это обязанность любого строя. Иначе нельзя работать. Верно ведь? — Он сделал паузу и, дождавшись, когда я кивнул в подтверждение, продолжал: — Надеюсь, это больше не повторится? Мне уже пятьдесят два года и, право же, хочется покоя. Меня давно перестала интересовать большая политика с ее интригами и распрями. Но дайте мне наконец возможность спокойно работать. Как можно руководить, если все приходится делать с оглядкой на то, с кем дружит тот или иной работник, партийный он или нет, к какой фракции принадлежит… Знаю, я тоже не застрахован от ошибок, не свободен от некоторого субъективизма. Кое с кем не сработался, между тем как другой, возможно, и смог бы. Но что бы там ни было, на первое место я всегда ставил знания, деловые качества.