Женщина уходит. Сегеди, подняв глаза к потолку, пытается отыскать нить прерванной мысли. Лицо его по-мальчишески краснеет.
— Словом… Если бы я спросил у вас, — продолжает он, — почему погиб Гергей, что бы вы ответили? В конце концов…
— Он жертва, — отвечаю я. — И убили его мы. Бессмысленно. Зря!
— Кто убил? — холодно спрашивает он.
— Я! Вы! Мы, научившиеся бросаться красивыми, возвышенными словами, вот как вы сейчас…
— Благодарю! — тихо произносит он.
Я, совершенно обессиленный, падаю кресло.
— Простите, — хриплю. — Я погорячился, но вы должны понять…
— Понимаю, — кивает он, — понимаю. Успокойтесь, товарищ Мате. Теперь уже бессмысленно терзаться, забудьте, приведите в стройную систему свои вопросы и ответы и — за работу. Если будете долго мучить себя, станете беспомощным. Вы честный человек, но это отнюдь не должно привести к тому, чтобы вы стали бесполезным, во всяком случае, приносили меньше пользы, чем те, кто не страдает угрызениями совести.
Он смотрит на меня, что-то еще собирается сказать, но не решается, и слова застревают в уголках его губ. С площади доносится рев мотора грузовой машины, возле крытого рынка сбрасывают ящики.
— Вместе с Гергеем мы начинали свой жизненный путь, — не удерживаюсь я. — Затем дороги наши как-то разминулись, он пошел по одной, я по другой… И теперь не знаю, кто из нас ошибся в выборе, стал ли я, как он сказал, — с трудом выговариваю это слово, — предателем… или он оступился и рухнул в пропасть…
1
Четырнадцати лет от роду я устроился в конце лета подсобным рабочим на дровяной склад. Колол дрова, доставлял уголь (то на себе, то на тачке), знал как свои пять пальцев все дома и закоулки в округе, где, сколько и когда могут заказать, где платят без звука и даже дают на чай, а где с тяжелыми вздохами отсчитывают последний филлер.
До весны продолжалось это счастье (мать иначе и не говорила, ведь я зарабатывал деньги), но отопительный сезон кончился, а с ним и мое «счастье». Правда, для обретения нового «счастья» мне даже фирмы не пришлось менять. Дровяной склад формально принадлежал жене хозяина, а сам он брал подряды на строительно-ремонтные работы, имея специальный патент на это. Вот почему, как только солнце стало немного пригревать, меня без особых проволочек из дровяного склада перебросили на строительную площадку. Перемена выразилась в том, что я уже таскал на себе не дрова, а мешки с цементом, не уголь, а песок, известь, подвозил на тачке кирпичи. А когда перебазировались на новый объект, перетаскивал инструмент и инвентарь, потому что «перебазирование», а это случалось довольно часто, ибо мы занимались преимущественно ремонтом и больше недели не задерживались на одном месте, тоже входило в круг моих обязанностей. Перекочевывали обычно в субботу или воскресенье. Поэтому неделя для меня зачастую начиналась там, где для других кончалась. В короткие промежутки оставалось немного времени в лучшем случае лишь на то, чтобы сбегать домой, вывернуть карманы и положить матери на стол весь свой недельный заработок и, пока она, сетуя на нужду, подсчитывала филлеры (те, что я принес, и те, каких недостает, чтобы покрыть долги, наесться досыта. Поскольку я, став добытчиком, пользовался правам заказывать на субботу меню, мать обычно спрашивала: «Что бы тебе хотелось съесть, сынок?»