— А ты? — опросил он у меня.
— Живу, как видишь.
— И все?
— А разве этого мало?
— И тебе не стыдно? — оглушительной пощечиной прозвучал его очень тихий голос.
Гизи моментально вмешалась.
— Как вы можете так говорить, товарищ Гергей?
— Помолчи! — прикрикнул я на Гизи, кивнув на тонкую стену, пропускавшую даже мысли.
Возмущенная Гизи собралась что-то возразить, но передумала и, хлопнув дверью, вышла на кухню. Пали чуть заметно улыбнулся.
— Послушай, Пали, — продолжал я. — Брось витать в облаках. Ты ведь тоже прекрасно знаешь, что сейчас на улице говорят другим языком. Пора бы и нам научиться ему, а то может показаться, что мы, зачарованные звуком собственного голоса, разучились не только понимать, но и слушать других. Вот ты, например, понимаешь, что говорят люди? Смог бы объяснить, что происходит на улице?
Пали резко встал, долго не сводил с меня испытующего взгляда, затем неторопливо несколько раз прошелся по комнате. От его спокойствия не осталось и следа, он словно стряхнул его с плеч. Подойдя к пианино — Гизина мать чуть ли не силком навязала его нам вместе с расписанным тюльпанами сундуком — и продолжая стоять спиной ко мне, он открыл крышку, провел пальцами по клавишам и членораздельно произнес:
— Контрреволюция. Теперь уже ни у кого не может быть сомнений в этом. — Он быстро повернулся и пристально посмотрел мне в глаза.
— Значит, — сказал я, — все, кто там, на улице, — контрреволюционеры? Все, кто взялся за оружие, — контрреволюционеры? Все хотят ликвидировать национализацию, вернуть землю графам, желают создать гетто, но теперь для коммунистов, а не для евреев? Неужели столько ярых врагов появилось сразу у этого строя? — Я засмеялся. — Старина, ты просто не имеешь представления о том, что происходит там, на улице.
— А откуда у тебя такое ясное представление? — набросился он на меня. — Отсюда, из комнаты? На потолке прочел? Или ночью приснилось, когда на минуту перестали дрожать коленки? Ты говоришь так, Яни, словно не я пришел оттуда, с улицы, а ты.
— Уж не собираешься ли ты своими откровениями убедить меня? Не дождешься! С меня хватит.
Пали снова прикоснулся к клавишам, но при первом же звуке отдернул руку.
— Твоими устами говорит трусость, — произнес он, все еще не отрывая взгляда от пианино. — Боишься сделать определенный вывод, ибо тогда придется действовать. А ты не хочешь брать на себя никаких обязательств. Куда удобнее отсидеться дома.
«Примитивный человек, — сверлила лихорадочная мысль. — Примитивный, ограниченный, ничего не, скажешь. Мне давно уже следовало знать это. Шаблоны, схемы, упрощенные формулировки — вот мир его умозаключений. Это очень, очень опасно, ведь для него они непререкаемая истина. И действует он, руководствуясь ею».