Я проснулся задолго до того, как заря посеребрила туман. Натянул кольчугу, препоясался взятым на время мечом. Потом мне оставалось только сидеть на улице и смотреть на мужчин, идущих в бой, и на провожающих их женщин.
Бенедетта устроилась рядом. Она ничего не говорила. Алайна, всюду ходившая за Бенедеттой по пятам, расположилась на противоположной стороне улицы и с тревогой наблюдала за нами. Девочка гладила найденного где-то котенка, но ни на миг не отрывала взгляда от нас.
— Значит, ты уходишь сегодня? — произнесла наконец Бенедетта.
— Сегодня.
— А что будет завтра? Послезавтра?
У меня не было ответа на эти настойчивые вопросы, так что я ничего не сказал. Ворона спорхнула с крыши, подобрала что-то на площади и улетела. Знак ли это? Я во всем искал предзнаменования этим утром: присматривался к каждой птице в тумане, пытался припомнить сны, но ни в чем не угадывал смысла. Я извлек взятый взаймы меч и посмотрел на клинок: нет ли какого послания в темной стали? Ничего. Я убрал меч. Боги молчали.
— Как ты себя чувствуешь? — поинтересовалась женщина.
— Все слегка побаливает, но и только.
По правде, тело казалось онемевшим, плечи болели, мускулы ныли, ссадины жгли, щека внутри распухла, голова гудела, а ребра были все в синяках, если даже не переломаны.
— Не следует тебе идти, — твердо сказала Бенедетта и, не дождавшись от меня ответа, повторила: — Тебе не следует идти. Это опасно.
— Война вообще опасна.
— Мы вчера вечером разговаривали с отцом Одой, — продолжила она. — Он уверен, что твоя затея безумна.
— Безумна, — согласился я. — Но отец Ода хочет, чтобы мы атаковали. Именно он убедил Мереваля перейти в нападение.
— Отец говорит, что это безумие угодно Богу, поэтому на тебе благословение. — В ее голосе угадывалось сомнение.
Безумие, угодное Богу. Не потому ли мои боги отказываются подать мне знак? Это же безумие христианского Бога, а не их собственное! В отличие от христиан, настаивающих, что прочие боги ложны и даже вовсе не существуют, я всегда признавал силу пригвожденного Иисуса. Так, может, христианский Бог дарует нам победу? Или же мои боги, прогневанные этой моей надеждой, покарают меня?
— Но Бог не безумен, — продолжила Бенедетта. — И не желает твоей смерти.
— Христиане долгие годы молятся о моей погибели.
— Тогда это они безумцы, — решительно заявила она. А когда я улыбнулся, рассердилась. — Почему ты идешь? Скажи мне, почему?
— Чтобы вернуть мой меч, — заявил я, а ведь и сам не знал точного ответа.
— Тогда ты безумец. — Итальянка махнула рукой.
— Не важно, что иду я, — медленно проговорил я. — Мне не стоило бы брать с собой других.