…Чем ближе к дому, тем чаще вспоминал Аннёнку. Она, может, лишь к зиме вернулась из города в Шолу? Но теперь-то уж узнала адрес, должно же быть у Ашотки в Батуме письмо.
В кают-компании «Дзержинского» гремела музыка, хозяева и турки ели из тарелок с надписью по краю: «Весь мир насилья мы разрушим», и было весело. Но когда все ушли и стало тихо, Ваню снова начали мучить вчерашние картины. Вроде жар в голове. «Уж не малярия ли у тебя, хороший?» — озаботилась судомойка Матрена, с глазами мокрыми от счастья, что едет домой.
На закате с берега махали шляпами, платками турки и москвичи. В ответ Фрунзе — он стоял у самого борта — славно так улыбался… Захлопали чаще лопасти колес, пароход отчалил, стал удаляться.
В море ветер свистел довольно сильный. Смеркалось. Самсун весь уже отошел в дымку. Пароход проталкивался вдоль гористого берега, затянутого фиолетовым маревом. С каждым оборотом колеса уходили все дальше в прошлое картины почетных караулов, постоялых дворов, верблюжьих караванов, мерно ступающих под крики босых караванщиков, многолюдных встреч. Уже спокойными стали воспоминания о толпах турок, лазов, черкесов, арабов в длинных одеяниях… Но как только возникало зрелище последних верст дороги после Хавзы — пестреющие на обочинах окровавленные лохмотья, тела заколотых и обезглавленных людей, — Ваня начинал метаться, не находил себе места.
В каюте прилег на койку, забылся было, уснул. Привиделся ему всемирный вроде праздник на бескрайней площади. По ней шли — теснились — люди разных краев земли. Вроде что-то случилось, каждый говорил на своем языке, но понятно. Песни будто разные, но выходило, что одна. Какие-то балдахины проплывали над головой, чтобы не убило солнцем. Ваня протискивался в жаре среди народа — на митинг. Вдруг увидел Фрунзе и себя самого возле него… Ваня стал догадываться, что это сон, но не хотелось просыпаться. Тут где-то был и отец: еще немного пройти — увидит Ваня и его. Но пока что будто наяву видел аскеров каравана, Хамида — черкеса из племени шапсугов, свадьбу… Все куда-то спешили, напирали, давили со всех сторон, трудно стало дышать, и почему-то загремели пушки…
Проснулся оттого, что ветер бил в стенку каюты, пароход качало. Темно, а иллюминаторы кроваво-красные, огненные. Ваня вскочил — горит пароход? Однако ни суеты, ни криков. Фрунзе тихо лежит на своей койке. Кожу на висках Вани стянуло холодом, перед глазами встали те, окровавленные, убитые…
Услышав, что Ваня проснулся, Фрунзе сказал:
— Пожары в горах…
Ваня с усилием открыл дверь, вышел на ночную палубу. В изгибах гор стояли два огромных багровых полушара. Горели, должно быть, две деревни — греческие или турецкие. На металлических поручнях, ступеньках лестниц, на пароходной трубе отсветы — будто кровь. Кто-то шел по палубе вдоль борта. Под фонарем Ваня узнал покатые плечи Кулаги, тот приблизился: