Все засмеялись, а Фрунзе серьезно сказал:
— Невыгодно. У нас он будет вести себя прилично, а там станет помогать Антанте. Товарищи! Мы помогаем восточным народам. Значит, лучше, если Турция освободится от присутствия белой армии. Если белые сдадутся — меньше опасности для нас и для Мустафы Кемаля. Главное же, помните: дано слово, и его надо сдержать.
Все вместе отправились ужинать.
Слащев вошел в кабинет и впервые в жизни увидел знаменитого Фрунзе. Внешне, на взгляд Слащева, он оказался крайне обыкновенным в своей выгоревшей гимнастерке, молодой солдат, каких Слащев тысячи видел в армии. Но сознание, что он, командующий вооруженными силами целого государства — Украины, так внешне прост, вызывало невольную симпатию.
А Фрунзе, увидев рослого, в длинной шинели Слащева, невольно остановил глаза на его повисших плечах, еще недавно — с золотыми погонами. Худ, видимо болен…
Секретарь держал перед командующим раскрытую папку, Фрунзе вполголоса проговорил: «Хорошо, заготовьте приказ», и тот вышел… За дверью слышались голоса, звон шпор…
Невозможно было поздороваться со Слащевым за руку, Фрунзе молча указал на стул.
Сев, Слащев сцепил свои длинные синеватые пальцы, чтобы не дрожали. Фрунзе сказал:
— Если угодно — курите.
— Больше не курю, — слабым голосом отозвался Слащев и гордо откинул голову. — А ваша охрана обыскала меня.
— Перестаралась… Однако закон об амнистии нами будет выполнен неукоснительно. Разрешаем вам ношение личного оружия.
— Мой револьвер — в чемодане, — проговорил Слащев. — Если я окажусь все-таки в ловушке, то застрелюсь.
Фрунзе, казалось, не слышал.
— Что привело вас к нам?
— Любовь к России. С юности! На том берегу русская армия больше не служит России. Не может.
— Верно! России служат большевики.
— Так ли? Мне кажется, большевизм исчерпал себя: взял землю — отдал крестьянам, взял фабрики — отдал рабочим. Больше брать нечего. Я говорю откровенно. Рассчитываю на то, что Советская власть… сама себя изживет, ну, что ли, рассосется. А военный специалист нужен России всегда.
Фрунзе передвинул на столе карандаш, тихо проговорил:
— Ваши соображения — результат неосведомленности. Этим «рассосется» утешают себя разбитые классы с первого часа революции. Самого главного нашего лозунга вы не знаете…
— И не стремлюсь его узнать. Я вообще не верю политикам.
Как видно, его раздирали противоречивые чувства, он боролся с собой. Будь при нем пистолет — может быть, и сорвался бы… Сам, наверно, боялся этого своего состояния, боялся, что погубит себя. Фрунзе спросил:
— Не верите политикам только вы или многие на том берегу?