Вошел — наступила тишина. Поднялся на сцену. Голос тихий:
— Я здесь как коммунист и товарищ… Ваше настроение понимаю. Но присоединиться к нему не могу. Вы дали волю чувствам. Забыли о политике и дисциплине…
— Разве не палач он? Можно ли простить?
— Пленных и сдавшихся Красная Армия щадит, — сказал Фрунзе. — Этого генерала невозможно простить, но также и казнить не можем… Белые бежали, оставив Родину. Кто они? Все — дворяне и князья?
— Не-ет!
— Фабриканты? Помещики? Нет! И не бароны, и не банкиры. Это крестьяне-бедняки из южных районов, взятые насильно. Это казаки. Это калмыки-скотоводы. Их обманом бросили в бой, обманом увезли за море и до сего времени держат в лагерях под Константинополем.
— Эти пускай возвращаются!
— Но амнистия сохраняет жизнь всем, подчеркиваю — всем сдающимся, независимо от звания и чина. Вы знаете, что среди командиров геройской Красной Армии немало бывших царских офицеров, перешедших на сторону рабоче-крестьянской Руси и преданных ей…
— Но бежавшим палачам веры нет, товарищ командующий! И зачем тогда воевали, если с генералами теперь мириться? Отбой революции, что ли?
— Последний вопрос, видимо, главный, — спокойно отвечал Фрунзе. — Оттого и шумите, и в истерику ударяетесь, что не уяснили себе: отбоя революции нет, быть не может и никогда не будет. Наша революция поднимает Восток. Монгольская революция развивается. Турция вышла на революционный путь. Во всей восточной части Азии кипит борьба… Мы достаточно сильны, чтобы по-рыцарски отнестись к сдавшемуся врагу. Генерал вынужден теперь служить рабоче-крестьянской власти, диктатуре пролетариата.
— Это, конечно, так, — послышались голоса. — Но Слащев…
Фрунзе перебил:
— Невыгодно, я говорю, невыгодно отказывать сдающимся. Пусть сдаются нам наши враги как можно в большем количестве! Помните прошлый год — Махно? Мы приняли его помощь, и тогда многие крестьяне ушли из его кулацкой армии. Мы их разагитировали, с Махно покончили. Надобно всех привлечь к рабоче-крестьянской Руси, всех! Для того и закон об амнистии. Я подчеркиваю — закон. Отдельного закона для Слащева лично не будет, — усмехнулся Фрунзе. — А нарушив закон, мы подведем правительство, его авторитет подорвем… И также сломаем окончательно судьбу многих крестьян-врангелевцев, которые побоятся возвращения на родину… Вот и голосуйте. С учетом политического момента. Кто просит пощады, на того меч не поднимают!
На трибуну взбежал Кемик:
— Имею хорошее предложение! Отвезти Слащева обратно в Константинополь… Пусть волк знает свой лес. А яхту ему не отдавать, яхту отобрать.