), мощнее. Решительнее. Конечно, в партитуре не пишут «решительнее», но такие вещи надо читать между строк.
Оркестр все более отчетливо выстаивает структуру музыки.
Одзава: Видите, направление есть. А решительности нет.
Вступает фортепиано [3.22].
Мураками: Сёркин активно смещает звук. Использует артикуляцию.
Одзава: Да. Понимает, что это скорее всего в последний раз. Ему уже не записать это произведение. Вот и хочет сделать так, как он это видит, как ему нравится.
Мураками: Общий настрой отличается от напряженного исполнения Бернстайна.
Одзава: Элегантно звучит. Я о Сёркине.
Мураками: К этому исполнению вы относитесь гораздо серьезнее.
Одзава: Думаете? (Смеется.)
Мураками: Сёркин создает музыку, которая ему нравится.
На фоне фортепиано звучит струнное спиккато (прием исполнения с броском смычка на струну).
Мураками: Не слишком медленно?
Одзава: Да, мы оба излишне щепетильны. И Сёркин, и я. Здесь можно поживее. Как бы переговариваясь.
Начинается каденция [12.50].
Мураками: Лично я обожаю эту каденцию Сёркина. Он будто взбирается в гору с поклажей на спине, поэтому разговор получается не плавным, а сбивчивым – звучит очень симпатично. Слушаешь и волнуешься, взберется или нет, и музыка постепенно проникает внутрь тебя.
Одзава: Современные музыканты играют активнее. Но так тоже можно.
На мгновение кажется, что пальцы пианиста вот-вот запутаются [14.56].
Мураками: Еще бы чуть-чуть, и все. Но в этом своя прелесть.
Одзава: (Смеется.) Да, это было на грани.
Каденция завершается и сразу вступает оркестр [16.02].
Мураками: Когда слышишь это вступление, дух захватывает, настолько оно выверенное.
Одзава: Согласен. Этот литаврист очень хорош. Действительно хорош. Его зовут Вик Фёрт, с самого основания Сайто Кинэн он играл на литаврах, почти двадцать лет, еще буквально три года назад.
Заканчивается первая часть [16.53].
Одзава: Под конец стало гораздо лучше.
Мураками: Согласен. Смогли договориться.
Одзава: Каденция и правда была хороша.
Мураками: Каждый раз, слушая эту запись, я внезапно очень устаю, но не страшно. Здесь хорошо виден его характер.
Одзава: За сколько лет до его смерти сделана запись?
Мураками: Запись восемьдесят второго года, а Сёркин умер в девяносто первом. Получается, за девять лет до смерти. На момент записи ему было семьдесят девять лет.
Одзава: Значит, умер он в восемьдесят восемь.
Мураками: Темп записи определяли вы?
Одзава: Поскольку маэстро здесь Сёркин, мы всё делали в точности, как он задумал. С самого начала репетиций. Тутти в начале – тоже, чтобы полностью подстроиться под его манеру. Я здесь дирижер аккомпанемента.