Эти странные Третья и Седьмая
Мураками: Похоже, важный элемент исполнения Малера Бернстайном в шестидесятые годы – эмоциональная вовлеченность. А также изрядная доля самопроекции и, если угодно, страсти.
Одзава: Несомненно, так и есть.
Мураками: В нем сильно сопереживание, сочувствие, увлеченность музыкой Малера.
Одзава: Да, это очень заметно.
Мураками: В свою очередь, современная тенденция в исполнении Малера – в ослаблении акцента на его этническую самобытность. И вы, и Аббадо приглушаете его национальный колорит.
Одзава: В целом я о нем не думаю. Вот Ленни его чувствовал и воспринимал очень остро.
Мураками: Имеются в виду не только еврейские мотивы, которые в изобилии несет в себе музыка Малера?
Одзава: Думаю, не только они. Ленни чувствовал очень мощную кровную связь. Как и скрипач Айзек Стерн, который тоже обладал сильным национальным самосознанием. Или Ицхак Перлман – сейчас уже меньше, но в молодости это было очень заметно. Даниэль Баренбойм. Все они мои близкие друзья.
Мураками: Музыкантов еврейского происхождения очень много. Особенно в Америке.
Одзава: Хотя со многими из них мы невероятно близки, мне не понять до конца, что они чувствуют, о чем думают. Возможно, и им сложно до конца понять меня с моим папой-буддистом, мамой-христианкой и почти полным отсутствием религиозных чувств.
Мураками: И все же между вами нет того культурного антагонизма, как между христианами и иудеями.
Одзава: Чего нет, того нет.
Мураками: Выходит, Бернстайн тонко воспринимал национальную идентичность как самого Малера, так и его музыки. Кроме того, не только дирижер, но и композитор Бернстайн наверняка чувствовал с ним большую общность.
Одзава: Знаете, я часто думаю о том, что мне повезло оказаться в Нью-Йорке в самое интересное время. Когда Бернстайн загорелся Малером и начал его исполнять, я был ассистентом и мог находиться рядом. Со стороны его увлеченность Малером выглядела довольно странно. И снова повторюсь – я жалею, что плохо знал язык. Потому что на репетициях он много говорил.
Мураками: Но ведь о смысле его замечаний вы могли догадаться по изменению в звучании оркестра.
Одзава: Конечно, мог. Но он часто прерывал репетицию и подолгу что-то говорил, обращаясь к музыкантам. Я не понимал его слов, но оркестрантам они явно не нравились. Дело в том, что время репетиции строго определено, и когда он так выступал подолгу, времени на репетицию не оставалось. Многих это злило. Особенно если в результате приходилось задерживаться сверхурочно.
Мураками: О чем он говорил? Высказывал свой взгляд на смысл той или иной музыки?