– Понимаешь, Лайтнер, – вклинился в мои мысли голос отца, который терпеливо объяснял мне простые истины, – помогать людям у всех на виду – это прекрасно и работает на имидж. Тем более помощь калейдоскопнице, девочке, лучшей из… тех, что у них есть. Я сам делаю крупные взносы в фонд лотереи. Но не нужно слишком усердствовать. К примеру, с восстановлением ты погорячился.
Я сжал кулаки, вновь вспоминая спину Бирны.
– Она была ранена.
– И доктор оказал ей помощь, – сдержанно улыбнулся отец. В его случае это были слегка приподнятые уголки губ. Обычно такая улыбка доставалась исключительно видеооператорам, она выставляла его с лучшей стороны. – Но твоя помощь этой бедной девочке гораздо серьезнее. Я считаю, что ты поступил правильно, сын.
Сказать, что я удивился, – значит ничего не сказать. Сколько себя помню, отец никогда меня не хвалил. Даже в детстве. Он всегда был чем-то недоволен, поэтому раньше я готов был на многое, если не на все, лишь бы услышать эти слова. Но сейчас они вызывали только одно – желание понять, где я свернул не туда.
– Но не когда пригласил ее на вечеринку. Одно дело помогать людям, чтобы показать всем свою лояльность, совсем другое – путаться со всяким сбродом.
А вот это было уже больше похоже на правду. Вот оно, настоящее лицо Диггхарда К’ярда, считающего, что он может указывать мне, что делать и с кем общаться. Ладно, Ромина. Завтра мы снова поговорим. Я до хруста в костяшках сжал кулаки, чтобы удержать рвущуюся с ладоней силу. Захотелось ударить в стол, разнести его в щепки. Я едва удержался от того, чтобы выпустить на поверхность тихую ярость, волной поднимавшуюся в груди. Она клокотала и требовала выхода.
– Благодарю за совет, – процедил я сквозь зубы. – И за то, что открываешь мне глаза на некоторых «друзей».
Глаза отца сверкнули красным, как в зеркале, отражая нарастающий во мне гнев.
– Я предпочитаю сам решать, с кем мне «путаться», а с кем нет. Например, того, кто на тебя шпионит, я точно вышвырну из своего окружения.
Подобие снисходительности полностью исчезло с лица Диггхарда К’ярда, черты заострились, губы сжались в тонкую нитку, а ноздри гневно раздулись.
– Видимо, ты еще недостаточно благоразумен, Лайтнер, чтобы принимать правильные решения.
– Чтобы поступать так, как того хочешь ты, – перебил его я. – Ты это хотел сказать?
– Я забочусь о твоем будущем, – процедил отец. – И о нашей семье.
Ага! О семье, как же. Я резко поднялся, не желая дальше участвовать в этом фарсе, и бросил:
– Позаботься лучше о себе.
Но не успел сделать и шага – в меня ударило силой, и рефлекторно я выставил щит. Его снесло почти сразу, как хлипкую лодку из древности ураганом. В голове будто что-то взорвалось, все тело от макушки до пят прошило нестерпимой болью. Нестерпимой и бесконечной, заставляющей рычать и царапать пол с одной только мыслью – чтобы все это прекратилось. Волны боли накатывали вновь и вновь, стирая грань между реальностью и агонией. Пока все так же резко не закончилось.