К Чугаю потянулось еще несколько рюмок, и впервые сегодня ему стало как-то легче на душе. Забыл и о Ладьке и о Марте. А она стояла перед ним с пузатенькой рюмкой и усмехалась.
— Выпьем за Стешу!
Чугай не заметил, когда она подошла, не подготовил себя к этой встрече. Он чокнулся. Марта лихо выпила, махнув рюмкой к потолку, а потом… Потом оркестр заиграл «Цыганочку», и Марта повела перед Чугаем плечами, приглашая к танцу. Все, кто стоял рядом, начали хлопать в ладоши, приохочивая Марту и подбадривая Поликарпа. И он не успел опомниться, как Марта вывела его из-за стола на середину зала и положила теплые руки ему на плечи… Поликарп, покоряясь бурному ритму и этим теплым рукам, подхватил Марту и повел ее по кругу. Наверное, тридцать лет не танцевал Поликарп, собственно, он и сам не знал, умеет ли танцевать. И вдруг оказалось, что он танцор. Чудилось, что он носил Марту, не давая ей притронуться к земле, и сам взлетал вместе с ней. Прогибался пол, поскрипывали крашеные доски, а Чугай забыл обо всем на свете: с перебором, с выкрутасами кружил в «Цыганочке» Марту, крепко держа, будто боялся, что как выпустит ее из рук, то уже никто Марту не остановит.
И вдруг музыка оборвалась. Поликарп будто споткнулся и опомнился: смотрели не на них, а на Ладька Мартыненко, который, чуть пошатываясь, направлялся в круг. Ладько держал за горлышко продолговатую черную бутылку. Поликарп сделал шаг, прикрыв собой Марту, готовый схватить Ладька, скрутить, смять.
Ладько уронил бутылку и тихо сказал:
— Поликарп, нет сейчас над нами суда… потому что никто еще не судил жизнь. Если твоя воля — прости, а то мне… нам с Мартой тяжело жить на свете. У нас обоих дочери… Я ничего не могу возвратить тебе, ни лет, ни твоего счастья. Если можешь, то хоть прими эти слова…
Чугай не видел Ладька, только слышал его голос, а сам вспоминал, как слепая мать ощупывала дрожащими руками его поседевшую голову, когда он возвратился из колонии, и наказывала:
«Иди, сын, в каждый дом, упади на колени и проси прощения у людей, потому что тебе с ними жить… Иди…»
Поликарп ходил, падал на колени: «Простите меня, и пусть дети ваши простят…»
— Не будем вспоминать, Ладько, — сказал Чугай. — Не будем.
Полагалось бы пожать друг другу руки или выпить по рюмке за примирение, но они разошлись, каждый к своему столу, уже не врагами, но и не друзьями.
Ладько дождался, когда к нему наконец подсела взволнованная Марта, и шепнул ей:
— Я пойду.
Не дожидаясь, что ответит ему жена, Мартыненко вдоль стены, лишь бы не обратить на себя внимания, пробрался к раздевалке, взял пальто и вышел на улицу. В свете желтоватых фонарей низко висело серое небо, рвались, цепляясь за деревья, тучи и засыпали Сосенку снегом. Ладько постоял несколько минут в переулке: выйдет или нет? Теперь она была вольна выбирать, в какой дом ей идти.