Когда-то основным литературным типажом российского преступника были гениальные мошенники. К примеру, в «Одесских рассказах» Исаака Бабеля, написанных в 1920-е годы, есть несколько историй о Бене Крике, идеализированном еврейском «крестном отце» из одесского района Молдаванки. Преступные наклонности Крика уравновешиваются его любезностью, плутовством и прагматизмом: он может при необходимости открыто противостоять полиции, но обычно предпочитает достигать с ней негласного соглашения. В этом смысле он вполне соответствует типичному представлению об одессите: «опытном, проницательном плуте, манипуляторе, изобретательном человеке, склонном к бурному выражению эмоций и преувеличению»[711]. Так и Остап Бендер, мошенник-острослов, герой романов «Двенадцать стульев» (1928) и «Золотой теленок» (1931) Ильи Ильфа и Евгения Петрова (и, возможно, одессит, как и его создатели[712]), считает себя «великим комбинатором» и полагается на удачу, ум, очарование и бойкую речь в своих попытках заработать состояние и начать новую жизнь в Рио-де-Жанейро. Он охотится на подпольных миллионеров, дельцов и туповатых партийных функционеров, демонстрируя в ходе этого процесса доскональное понимание политической среды, в которой он вынужден действовать.
Впрочем, в своем грандиозном исследовании худших образцов российской массовой культуры 1990-х Элиот Боренстейн описывает, как мрачный и пессимистичный натурализм 1980-х уступил дорогу аляповатому и изобилующему сценами насилия новому жанру, напоминавшему бульварное чтиво на метамфетамине[713]. Несмотря на то что истории об умных следователях и детективах выжили, они на некоторое время уступили первенство рассказам о «боевиках». Появились книги о жестких чуваках, почти не отличавшихся в деталях, склонных к насилию и часто даже не имевших имен. Их называли просто Лютый или Бешеная[714]. Подобная литература предлагала «символический язык для выражения фундаментального беспокойства о национальной гордости, культурного коллапса и пугающего нового морального ландшафта ельцинской России — язык зачастую слишком грубый и простой»[715]. Данила Багров — это «боевик», имеющий третье измерение. У него есть имя, прошлое и даже некоторая мотивация — однако по сути он представляется символом ответной реакции во времена «беспредела», выражением надежды на то, что привалит кто-то (причем кто-то другой!) и начнет спасать мир.
По словам Ванессы Рэмптон, «столь мрачный портрет российской действительности парадоксальным образом позволил русским возрадоваться от того, что им удалось пережить столь уникальный период»