«Проигрался — плати» или «Жизнь коротка». Порой они могли нести и конкретное сообщение: так, два быка, вытатуированные на плечах, символизировали готовность побороться за роль главаря банды.
Со временем язык наколок менялся. Во время «сучьих войн» на тела наносились этакие декларации приверженности традиционному кодексу. К примеру, татуировки на плечах выражали обязательство никогда не носить погоны — символы принадлежности к «военщине», а звезды на коленях символизировали отказ встать на колени перед властями[239]. Конечно, это была словесная война, ну или чернильная. Прежние поколения преступников тоже имели свои татуировки, однако не считали их частью формального языка и не стремились использовать как постоянную и четкую демаркационную линию между двумя мирами. В отличие от представителей следующей эпохи, они меньше заморачивались в отношении «правильного» значения каждого образа. К 1930-м годам «традиционалисты», готовые наказывать нарушителей и хранить целостность своего визуального языка, могли срезать с кожи «вора» не заслуженную им татуировку.
Татуировщики в ГУЛАГе были привилегированной группой; их ценили не только за навыки и способность находить или создавать чернила и инструменты для работы, но и за почти сакральную роль хроникеров, запечатлевавших на телах воров их достижения и стремления. Заключенные с таким талантом получали защиту блатных, даже если они были «мужиками» или политическими заключенными. К примеру, это спасло Томаса Сговио, американского коммуниста, который переехал в СССР ради высокой миссии, но был арестован в 1938 году, когда разобрался, что представляет собой «рай для рабочих» на самом деле, и попытался получить обратно свой американский паспорт. Его отправили на Колыму, где он смог продемонстрировать другим заключенным свои таланты татуировщика. Это помогло ему получить пищу и обрести защиту со стороны окружавших его преступников[240]. Однако татуировщиков, осмелившихся делать незаслуженные наколки, могло ожидать крайне жестокое наказание и даже смерть. Ведь в мире, где нет официальных архивов, а честь и внешний облик имеют колоссальное значение, наколки были фактически аналогом привычных документов.
Впрочем, татуировки были и принудительными, когда использовались, чтобы унизить, изолировать или наказать тех, кто отказался от воровского кодекса. Бывало, что блатным не разрешалось искупать свои грехи через физическое наказание, однако проступок был недостаточно значительным для казни. В таких случаях либо «вор» добровольно соглашался на татуировку под страхом смерти, либо сокамерники просто держали его, пока рисунок не был нанесен. Хуже того, татуировки делали изнасилованным заключенным, считавшимся «опущенными», павшими жертвами собственной слабости в брутальной культуре «воров». К ним относились как к отверженным и не разрешали есть вместе с блатными. Им могли сделать татуировки — слово «раб» на лице или изображение глаз на животе. В этом отношении язык татуировок был таким же брутальным, сложным и иерархичным, как и породившая его субкультура преступного мира.