– Господь не оставит нас своей милостью, Аликс.
Затем подошел к кровати Алексея и, протянув руку, погладил его по голове. Цесаревич был бледен, черты лица его заострились, в глазах застыли печаль и детская беззащитность. За две недели болезни он сильно похудел, когда Государь брал его на руки, чтобы пересадить в кресло, сын казался ему легче пушинки. Тяжелее всего было переносить его взгляд, в котором отражались боль и нечеловеческие страдания, хотя Алексей и старался скрывать их от кого бы то ни было. Но глаза выдавали. Они были взрослыми, в них можно было прочитать все, что творилось на душе. Тонкая бледная рука Цесаревича лежала поверх одеяла. Николай осторожно присел на краешек кровати, накрыл своей рукой холодную ладонь сына и сказал:
– Сегодня ночью большевики увозят меня в Москву. Мама решила ехать со мной. Ты остаешься с девочками за старшего.
Алексей закрыл глаза, и Государь увидел, как из-под его ресниц покатились слезы. Он любил своего отца и любая разлука с ним, даже тогда, когда он уезжал на фронт, казалась ему мукой.
– Все будет хорошо, – Государь осторожно сжал пальцами ладонь сына. – Как только ты поправишься, приедешь к нам вместе с девочками. Ты уже слышал, что с нами едет только Мария. Кроме того, с тобой остаются Жильяр и Гиббс.
– Я знаю, – сказал Алексей. – Я плачу только потому, что не могу проводить тебя. Иди, папа. – Он тоже делал ударение в этом слове на последнем слоге. – Мне уже лучше, а тебе надо собраться.
Цесаревич уже давно усвоил правила поведения людей своего круга и даже в эту минуту старался казаться мужественным. Государь хорошо понимал это. Он поднялся, несколько мгновений молча постоял у кровати и, не сказав ни слова, вышел.
Через час в губернаторском доме снова появился Яковлев. Государь принял его в кабинете.
– Вы уже решили, кто едет? – спросил Яковлев, остановившись у порога.
– Да, – сказал Государь. – Со мной поедут Александра Федоровна и Мария. Скажите, Василий Васильевич, – Государь впервые обратился к Яковлеву по имени и отчеству, – для чего большевикам потребовалось увозить меня из Тобольска?
Яковлев опустил голову, долго молчал, потом сказал, не поднимая глаз:
– В стране произошли очень большие перемены. Всего, что окружало вас, больше нет. Империя рухнула в прошлое. Вы ее главный символ…
В голове Николая, всю жизнь занимающегося политикой, сразу промелькнуло: «Значит, не Брестский договор. Значит, что-то другое. Но что?» Этот вопрос болью отдавался в висках. Надо было попытаться вытянуть из этого, скупого на слова, но умного и осторожного комиссара, как можно больше.