– Ничего, батюшка, – прервал мысли Алексея Мефодий, седлавший лошадь, – вмиг доберемся! Кони свежие, вдвоем оно и легше! Утро какое, свежо, а! Я грибов засушил, как ты любишь! С сухарями, да вечерком у костра – эх, пожуем!
Тяжело взобравшись в седло, Алексей огляделся. Воздух был холодным и свежим, темно-сизые облака ползли над тронутыми желтизной верхушками деревьев. Уныло, тоскливо, одиноко, больно! Адашев крепко сжал поводья, не сразу заметив, как защипало в глазах. Выдохнув, тронул коня.
Когда Мефодий и Адашев выехали через городские ворота, то увидели, как следом за ними устремились десять детей боярских при полном вооружении. Адашев остановил и развернул коня.
– Это что еще за нехристь? – прошептал Мефодий. – Может, поскачем, батюшка? Ей-богу, оторвемся!
– Нет! – твердо отвечал Адашев, сурово вглядываясь в лица приближающихся всадников. – По мою они душу идут… По государеву приказу…
Дети боярские, приближаясь, объезжали Адашева и его слугу, постепенно окружая их. Грозно бряцали их доспехи, кони, мотая головами, кусали удила.
– Приказано сопроводить тебя, Алексей Федорович, до Дерпта…
– Вот те раз, – ахнул Мефодий.
– Кем приказано? – настороженно спросил Адашев, удерживая взволновавшегося коня. Старый воин Мефодий схватился за рукоять сабли, хоть и понимал, что бой будет неравным.
– Государем нашим!
– Вот тебе и грибы с сухарями пожевали, – сквозь зубы разочарованно протянул Мефодий.
– Что ж, – отвечал Адашев, – коли приказано, так ведите…
По-прежнему окружая Адашева, словно пленника, тронулись всадники в путь.
Поселившись в Дерпте, Адашев все еще надеялся на благоразумие и милость государя, к которому был близок долгие тринадцать лет. Каждый день ждал из Москвы приказа вернуться в столицу. Уже представлял Алексей, как падет к ногам Иоанна и попросит прощения за все, чем мог разгневаться государь! Но в чем он виноват?
Адашев мало ел, почти все, чем кормили его, отдавал Мефодию и говорил:
– Вот, бедным раздай! Пусть помолятся за меня!
А затем в доме своем он поселил прокаженных. Иссохшие, с мерзким запахом и гноящимися ранами на телах, с отвалившимися носами и конечностями, они сидели за одним столом с Адашевым, и он молился за них и за государя…
В бане с молитвой на губах он промывал им раны, не испытывая при этом никакого отвращения.
– Хранит тебя Господь… Вижу, как окружают тебя херувимы, свет Божий над тобой, как над ангелом! – говорил ему старик, который от проказы уже мало походил на человека. Адашев губкой промачивал его глубокие язвы, и кожа больного слезала от прикосновения.