Упав на живот, раздвинул смородиновый куст. Небольшая деревня – всего одиннадцать изб – пыхтела в низкое небо печными трубами. «Бабы обрядились недавно. Молочка бы счас!» – подумал про себя Курбат, но, завидев всадника, тут же вжал голову в плечи.
Небольшой отряд польских фуражиров хозяйничал в деревне, как у себя дома: из амбаров и ям вытаскивались продукты, опустошались сеновалы, падал убитый скот. По центру деревни возвышался старый раскидистый дуб. К нему поляки стаскивали отобранное у крестьян. Под дубом верхом на огненном коне ежился шляхтич, разодетый, словно на великий праздник.
Курбат подтянул ногу и нащупал за голенищем рукоять ножа-лисички, которым он владел с детства так же, как столовой ложкой.
В крайней от леса избе истошно кричала молодая баба под хохот и зубоскальство военных. Кудлатый мужичок, видно ее муж, крестился, стоя на коленях спиной к крыльцу, чумазые дети птичьей стайкой жались к коровнику.
Курбат хорошо знал эту деревню – из нее родом была его жена, погибшая в прошлом году на весенней переправе через Днепр. Крутая, невесть откуда взявшаяся волна опрокинула тогда их лодку – Акулина его даже вскрикнуть не успела, как пошла ко дну. Тщетно он пытался нащупать ее в мутной воде, напрасно нырял в страшный холод с широко распахнутыми глазами. Так и скрылась она в царстве царя Водяного. Сгинула без следа. Увез тогда троих своих детишек к матери под Починок Курбат, а сам попросился на воинскую службу.
Ратная наука давалась ему легко, видать глубоко в крови жила какая-то сила, завещанная далекими предками. И сила эта проступала в чертах лица, в высоких скулах, в тяжелом прищуре. Лук и стрелы были его излюбленными вещами, а нож-лисичку мог он метнуть аккурат в девичье кольцо с пяти шагов и при этом не попортить полировку. А если с коня на полном скаку, то попадал в яблоко.
Через год дослужился Никифоров до стрелецкого десятника. И пошел бы дальше в гору, но судьба-злодейка столкнула с пути прямого – оказался по глупости среди тех, кто недоволен был московскими царями. И не то чтобы они поляков приветствовали, но считали, что из двух зол Сигизмунд лучше. Спорил с ними Курбат, но властям не доносил. А потом и заговор открылся – помели всех, и его заодно.
Так и оказался у заплечников Никона Олексьевича. Но дьяк хорошо чувствовал породу людей и про Курбата про себя понял: этот не предатель. Но просто так Никон еще никого не отпускал.
Курбат на животе пополз к крайней избе, откуда крик бабы уже перешел на сдавленный хрип и жалобный стон. Хоронясь за редкими кустиками, используя каждый бугор, ему удалось приблизиться к дворовой части избы. Метнулся к заднему входу, осторожно потянул дверь – подалась легко, без скрипа. Он бесшумно, все так же на животе, переполз через порог, поднялся, прошмыгнул в бабий закут.