– За столь медлительную работу жалованье надо бы платить половинное.
Соляная контора, Соляная контора! Горы соляные, соль на горбах, соленая земля, соль земли.
День прожит, как убит.
Часы отбивают заветное, умолкает скрип перьев. Свобода.
Свобода создана для счастья. Заскочив домой, Василий Андреевич мчится на Девичье поле, к Александру Воейкову – новому другу Андрея Тургенева, а стало быть, другу Жуковского и Мерзлякова.
Руку Воейков пожал ласково, почти вкрадчиво, но глазами смерил, кажется, саму душу – ровня ли?
Экзамен был выдержан, но у Василия Андреевича запылали уши. Он всегда страдал за людей, напускающих на себя как величавую неподступность, так и юродство покладистости, «играющие» и даже «играющие» неосознанно были для него стыдом не за кого-то, а за себя. Ему приходилось мириться с этой унизительной нарочитостью. Провинциальная глазастость в родстве с провинциальной застенчивостью превращали его в беспомощного недоросля.
Воейков открывал перед Жуковским дверь за дверью с усмешечкой: «Мои апартаменты», но перед обитой багряно-темной кожей запнулся, на лице явилась почтительность. Подмигнул, однако ж, запанибратски:
– Святая святых!
Василий Андреевич поймал себя на том, что в «святая святых» он не вошел, а вступил, и было отчего: позлащенные стены, потолок багрово-темный, на багрово-темных диванах, придвинутых с двух сторон к багрово-темному непокрытому столу, восседало будущее российской словесности. На одном диване Тургеневы, Андрей и Александр, на другом Алексей Федорович Мерзляков и Андрей Кайсаров.
Все посмотрели на Жуковского, словно ожидая от него облегчения их общей участи.
– Василий Андреевич! – Мерзляков показал место возле себя.
Перед ним лежали размашисто исписанные листы, суетными руками он всё дотрагивался до бумаг и, видимо, обжегшись, потирал ладонью ладонь. Андрей Тургенев сидел, сдвинув брови, полуприкрыв пушистыми ресницами глаза. Казалось, понял наконец-то важное, обязательное для всех, и теперь сосредоточенно искал нужные слова.
Александр приветствовал однокашника поднявши руку, растопырив пальцы, но оробел и принялся теребить бант на груди.
Они все робели. Человек не может оставаться тем же самым, когда творит историю.
– Однако ж все в сборе! – сказал наконец Воейков. – Сколько понимаю, прежде чем приступим к делу, надобно избрать председателя.
– Наш председатель Мерзляков! – объявил Андрей Тургенев.
– Да почему же Мерзляков? – возразил Алексей Федорович.
– Ты среди нас самый старший.
– С именем! – поддакнул Александр.
– У Жуковского дюжина публикаций.