— Тихо, тихо, мать, ты чего? Ты думаешь… — голос Иры упал до шепота.
Инна сидела в своем ящике ни жива ни мертва, ожидая, что скажет Зоя. Но вместо этого прямо в ухо ей вдруг кто-то прошептал:
— Ты не верь.
Напряжение достигло пика, и Инна, обнаружив, что в шкафу есть еще кто-то, кроме нее («Сева? Это вроде его голос?»), завопила и с криком вывалилась из шкафа.
Сразу все исчезло — Зоя и Ира, звон бокалов, голоса.
Инна снова была одна в пустой прихожей, возле распахнутой дверцы пустого старого шкафа. Кое-как поднявшись на ноги, стараясь отойти от пережитого, Инна пошла дальше.
Справа была узкая маленькая кухонька, впереди — комната. Вот и все хоромы. Она осмотрела их за полминуты.
Никакой мебели, кроме двух стульев, в комнате не было. То ли хозяева забрали при переезде, то ли жулики растащили. На отваливающихся от стен обоях в нескольких местах виднелись квадраты и круги: видно, прежде тут висели часы или картины.
Как в такой конуре можно жить вчетвером или втроем? Немудрено, что люди постоянно ссорились, выходили из себя. Никакого пресловутого личного пространства, вся жизнь — на виду у других. Неудивительно, что маленькая Ева любила прятаться в шкафу.
Да еще при такой матери…
На ум пришли странные, страшные Зоины слова. Что она имела в виду?
Инне нужны были объяснения, но квартира молчала. Больше никаких импульсов, никаких знаков — обычная брошенная людьми комнатенка.
Может, нужно позвать ее, Зою? Ведь зачем-то же Инну сюда привели! Она набрала воздуху и произнесла, внутренне морщась:
— Мама? Ты здесь? — Прислушалась и снова проговорила: — Мама!
— Она не откликнется, детка!
Инна, которая стояла лицом к окну, резко развернулась и увидела рядом с собой женщину, которая сидела на одном из уцелевших стульев. Темноволосая, худощавая, с острыми скулами и светло-карими глазами. Узкие губы накрашены оранжево-коричневой помадой. Поверх темного платья — янтарный кулон на золотой цепочке. Взгляд у нее был удивительный — он буквально искрился добротой и лаской. Давно уже никто не смотрел на нее с такой любовью.
— Инна Валерьевна, — сказала Инна, будучи не в состоянии произнести еще хоть слово, чувствуя, что ее переполняют чувства.
Какие — она и сама не могла понять. Радость, благодарность, щемящая грусть, нежность.
Инна не понимала, как человек, которого она не помнила, который оставался для нее незнакомым, мог вызывать в душе такую эмоциональную бурю.
— Раз вы тут, значит… тоже умерли?
— Рак в две тысячи восьмом, — с безмятежной улыбкой проговорила Инна Валерьевна. — Тебе нелегко пришлось, детка. Но так было нужно.