— Я не понимаю, ничего не понимаю, — сказала Инна, чувствуя, что вот-вот заплачет.
— Время пришло, детка. Ты вспомнишь. Я покажу.
— Мне страшно, — пожаловалась Инна. — Здесь так жутко. Мертвецы, тайны, шепчущий дом.
— Шепчущий? — вскинула брови Инна Валерьевна.
— Мне показалось, я слышала, как он говорил со мной. Тут, рядом.
Бывшая директриса скорбно покачала головой:
— Ты права, этому дому есть о чем поведать. Но ты не должна бояться его. Только не ты.
Фраза прозвучала туманно, но просить объяснений Инна не стала. Она ждала, когда Инна Валерьевна захочет рассказать обо всем сама.
— Присядь.
Инна молча повиновалась: взяла второй стул, что стоял в комнате, и села рядом.
— Не сердись, что не могу рассказать тебе сразу все — твоя память закрыта. Запечатана. Она должна просыпаться постепенно, иначе поток информации, которую сложно принять, может навредить тебе. Может, хочешь спросить о чем-то?
— Я действительно жила здесь с отцом, матерью и братом?
— Да. Ты — Ева Панкратова. Дай мне руку.
Инна Валерьевна протянула ладонь. Прозрачные, как горный ручей, камушки, которые украшали часы-браслет, сверкнули на солнце.
— Не бойся. Покажу тебе кое-что.
— Я не боюсь, — сказала девушка, протягивая руку в ответ.
Их пальцы соприкоснулись. Рука Инны Валерьевны была теплой и гладкой, а прикосновение — приятным, успокаивающим.
— Смотри мне в глаза. Сейчас ты увидишь. Увидишь сама, дорогая…
ЗОЯ. 1989 ГОД. АПРЕЛЬ — МАЙ
Яркое утреннее солнце било в окошко, слепило глаза. Там, снаружи, бушевал апрель: природа ликовала, пробуждаясь, возрождаясь…
«Как хорошо, как правильно — родиться весной!»
Кто это сказал? Теперь уж не вспомнить. Да и не важно.
Отвернуться бы от окна, лечь на правый бок. Но все внутри болит — боль тупая, монотонная. А если попробовать пошевелиться, то сразу как будто раскаленные крючья начинают рвать все изнутри. Лучше уж пусть солнце.
Больничная санитарка приходила с утра, возила серой тряпкой по полу — мыла. И все ворчала про маленькую зарплату, и, кажется нарочно, задевала шваброй кровать. Койка содрогалась, по телу шли горячие волны боли.
Потом санитарка наконец ушла, и явилась медсестра Лена. Она через улицу живет, на Грибоедова. Зоя ее не очень-то знала — так, здоровались при встрече.
— Мне можно их увидеть? — спросила Зоя.
— Зачем?
Голос медсестры звучал участливо.
«Эта почеловечнее других будет», — подумалось Зое.
— Как же… Ведь это дети мои. Носила девять месяцев… — Горло перехватил сухой спазм. Слез уже не было — выплакала вчера вечером, когда узнала, что малыши прожили меньше часа, а после их маленькие сердечки перестали биться.