Его сватом был король Владислав. Король старался ради старика Замойского, своего коронного канцлера. Его дочь Гризельда, особа молодая, рассудительная, более привлекательная добротой и качествами сердца, нежели красотою (безобразной она, правда, не была), на каком-то из приемов завладела вниманием князя Иеремии.
Князь и поныне не признавался себе в том, что кинулся в водоворот женитьбы не ради знатности рода Замойских и не из корысти заполучить в тести коронного канцлера — великую славу он собирался добыть своим умом, — а единственно потому, что обручение должно было состояться сразу после коронации королевы в присутствии иноземных послов — стало быть, на виду у всего мира.
Свадьбу Иеремия назначил во Львове, просил короля почтить присутствием, но король отказал: быть на обручении — это для Замойского, за его заслуги, быть на свадьбе — оказать милость Вишневецкому, противнику сильной королевской власти. С него довольно будет послов.
Обидевшись, Иеремия закатил такую свадьбу, чтоб королевская выглядела — нищенкой.
За невестой приехал в золотой карете, запряженной шестью белыми, как снег, лошадьми.
Старостой свадьбы был коронный гетман Станислав Конецпольский, дружками — Николай Потоцкий и Юрий Оссолинский.
Венчал и служил торжественную обедню архиепископ львовский, на церемонии присутствовали князья и княгини Острожские, Чарторыйские, Збаржские, Корецкие, Воронецкие, Оссолинские, Калиновские, Жолкевские. От великого герцогства Литовского был Криштоф Радзивилл, от короля — Григорий Кнапский и ксендз-каноник Матвей Любинский, был посол от семиградского князя Юрия Ракоци.
На свадьбу Иеремия истратил двести пятьдесят тысяч злотых. Щедрый напоказ, он органисту за вдохновенную игру подарил село.
Перебирая в памяти мельчайшие детали свадебного триумфа, князь Иеремия наливался детской обидой, когда хочется плакать долго, беспричинно и безутешно. Десять пустых лет прожил он. Десять! И ничего для бессмертия! А что там дальше? Старость. Неужто свадьба была его единственным звездным часом?
От обиды князь швырнул в огонь кочережку, которой оправлял поленья. Поленья развалились, пламя погасло, стало не на что смотреть.
Князь, чертыхнувшись, полез в камин достать кочергу, обжегся, и тут ему стало уж так обидно, что слезы покатились сами собой.
В столь неподходящую минуту створчатая дверь распахнулась вдруг, и в комнату вошел мужик, таща на спине головастого, раскормленного мальчика.
— Ты зачем?! Ты кто? — закричал князь на мужика в недоуменной ярости.
— Как договаривались, — ответил мужик. — Это и есть мой Стась. Стась, скажи его милости!