Мер между тем — полуэльф. Пускай даже вторая половина явно принадлежала кому-то тёмному, но все остроухие хороши в лечении, что он, в принципе, и доказал, откачивая меня после встречи с доброжелателем. Идеальный вариант: и добрый пока ещё, и ушастый, и помочь хочет искренне. Одна проблема, но такая большая, что даже непонятно, как с ней жить: я — баба.
Развивая мысль, Мер — парень привлекательный. Ещё бы, с эльфийскими-то кровями! Впрочем, красота для колдунов — дело наживное, у нас треть Академии ходят такие прекрасные, что хоть плачь. Но, что ещё важнее, полукровка милый, добрый, уважительный, заботливый, защищает меня и смотрит не как на колдуна, а как на девушку. Я таким вниманием, по правде сказать, не особенно избалована (мягко говоря), и терять его… муторно, больно почти. А сомневаться не приходится, что мало какая зарождающаяся романтика выдержит испытание видом отвратительных ран, порождённых регенерацией, или развесёлым копанием в чужих внутренностях. (То есть, я вполне допускаю, что некоторым такое развлечение может показаться вполне себе романтичным, но Мер не производит впечатление любителя таких вечеринок).
— Все в порядке, — шепнула я почти с сожалением, — Плохие воспоминания, только и всего.
— Вот как… — он не поверил, конечно. — Что же. Хочешь, спою колыбельную? Или расскажу сказку?
Я даже фыркнула тихонечко.
— Ты меня с Филей не перепутал случайно, нет?
— Мне интересно, почему сказки и колыбельные считаются уделом детей? Взрослые нуждаются в них зачастую даже больше.
— Они это маскируют, знаешь ли, — хмыкнула я, — Называют иначе, чтобы не казаться детьми. Стесняются слабостей.
— Глупо это — стесняться себя. Тебе так не кажется?
Ответить мне нечего, потому что и правда — глупо. С другой стороны, смущение и взросление идут рука об руку, разве нет? Пока ты совсем маленький, не понимаешь ни своего места, ни различий меж окружающими, ни стыда за неправильность или несоответствие — ты просто таков, каков есть. Это потом взрослые объяснят тебе, кто богат и кто беден, что нормально а что — не очень…
Странная ночь, странная темнота — слишком уж густая, странный разговор, но вот прерывать его не хочется. Звучит глупо, но в присутствии остроухого боль и сомнения отступили, истаяли, сменившись странным уютом, будто я наконец-то на своем месте, рядом с кем-то… своим? Похожим?
— Ты все же получишь и сказку, и колыбельную, — сказал он, присаживаясь на одеяла рядом, — Будем считать, что мне в мои сто девяносто три стесняться уже немного неприлично…
— Ско-олько?
— Сто девяносто три, — подтвердил он с некоторой иронией, — Ещё семь лет, и я буду, наконец, считаться совершеннолетним.