«…Когда страна быть прикажет героем – у нас героем становится любой…» – неслось с улицы. Гущин застонал громче.
– Вот что, Капитоновна. Закрой ты, ради Бога, форточку.
– Так воздуху напустить, батюшка! Воздух-то от хвори – первое дело.
– Не видишь разве – худо ему от красных песен, тошно. Натерпелся, бедолага.
– Чегой-то натерпелси? – не вняла старуха. – Сам-то красный, ажно клеймо ставить негде… А молодой… – пригорюнилась она. – Да уже пропащий.
– А то ты не знаешь, Капитоновна. Как церкви в округе позакрывали да посносили, хвостецким простор для безобразий открылся. Вот и попал он им под руку. Да в ночь под главный советский праздничек. Разгулялась нечисть в лесу… праздник у ней тоже.
– Свят, свят, свят, помилуй, – закрестилась старуха, – заступи, Матерь Божья!
Она захлопнула форточку.
– А радиву эту поганую как приделали на столбе, так теперича только на ночь и глохнет…
* * *
Отца Палладия больше не арестовывали. Сержант Гущин, выздоровев и вернувшись на службу в калужский райотдел НКВД, отказался вести дело о церковно-фашистской шпионско-террористической организации в селе Лев-Толстое и его окрестностях. Только прежде чем сдать дело, он забрал из сейфа с уликами рукопись – повесть учителя Михайловского о Стоянии на Угре с контрреволюционным названием «Пояс Богородицы» – и прочел ее от первой страницы до последней. Хотел вовсе уйти из органов госбезопасности, но над его заявлением начальство посмеялось, затем пригрозило арестом и подвалом и, наконец, отправило обратно – служить не щадя живота советской Родине и ее трудовому народу на поприще разоблачения неисчислимых врагов коммунизма.
Тогда Иван Дмитриевич стал пить горькую. Пили в органах все, перед особыми операциями и после них это было даже обязательным делом. Но Гущина на особые операции больше не отправляли, жалея его пострадавшую той памятной ночью психику. О самой той ночи он почти ничего никому не рассказывал. По туманным словам докторов начальство лишь догадывалось, что заблудившийся в морозном лесу сержант пережил сильный страх с галлюцинациями, который повредил что-то в его молодом, неокрепшем организме. Поэтому неуставно дружившего с бутылкой сотрудника, когда-то перспективного, но теперь безнадежного, по-тихому списали летом тысяча девятьсот тридцать восьмого года. К тому времени троцкистских прихвостней, фашистских наймитов и агентуры иностранных разведок в районе стало намного меньше, а белогвардейско-кулацкое подполье и вовсе было вырвано с корнем, и можно было начинать чистку в собственных рядах.