Несколько мгновений тишины, затем одно ловкое движение и мама уже лежит на отце, возмущаясь:
— Пусти, говорю! Сейчас вся эта каша на диване будет!
Мать злится, и отец её отпускает.
Я снова читаю, но мысли мои далеко… в мыслях моих Эштон. В мечтах моих бестолковых его улыбки, взгляды и даже поцелуи. Много поцелуев…
— Я хочу тебя поцеловать! — совсем тихий шёпот.
Тут же едва различимые звуки поцелуя или… поцелуев, затем снова, ещё тише:
— Хочу тебя! Сильно!
— Тише! Соня же услышит!
— Да не слышит она, наверняка в наушниках, смотри, даже головы не видно, книжку читает! Так что там с моими желаниями?
Я натягиваюсь как струна, к щекам приливает жар… А они продолжают шуршать:
— У тебя колено больное, ты опять собираешься скакать на нём?!
— Ты сверху!
— Опять?!
— Я же больной! Ну давай же соглашайся, ты такая сладкая, особенно когда мажешь эту жижу на меня… Чёрт!
— Соня услышит…
— Да не слышит!
И я взрываюсь:
— Всё я слышу, всё я вижу и всё я понимаю! Достали вы уже!
Запускаю книгу в панорамное стекло столовой и что есть мочи бегу наверх, в спальню, рыдать.
The Moon Theory — My Existence
Чего взбесилась — сама не понимаю. Наверное, слишком откровенный разговор родителей оказался тем спусковым крючком, который высвободил накопившиеся за последний месяц эмоции.
К тому моменту, когда мама тихо вошла в мою комнату, и, присев рядом, положила горячую ладонь на мою спину, мне уже было дико стыдно за выходку.
— Соня, прости нас, пожалуйста!
Ещё и прощения просит… Я молчу, не отвечаю, потому что в горле ком, её ласка снова растревожила мои наболевшие эмоции — жалко себя до ужаса.
— Сонечка, я папу еле сдержала, рвался к тебе извиняться, не злись на него, пожалуйста! Он, правда, был уверен, что ты в наушниках!
— Я не злюсь, мам!
Всё! Хлынуло! Опять… Плечи мои трясутся, и уже нет ни сил, ни желания сдерживаться.
Ощущаю маму на своей спине, она обнимает меня, затем отрывается, гладит мою голову, руки, плечи, и вдруг я слышу нечто, что даёт мне понимание, что никакой Алекс никогда не заменит мне мать, и что она всегда будет для меня человеком номер один просто потому, что она — мать.
— Бедный, бедный мой ребёнок! Ох уж эти Соболевы! И откуда только они берутся на наши головы! — шепчет тихонько больше себе, чем мне.
И я вдруг чувствую, как лавина моего негатива стекает в никуда, в одно мгновение становится легче, из груди вырывается судорожный выдох, останавливающий истерику и слёзы.
Она знает. Она очень хорошо меня понимает, не только потому, что женщина и мать, а потому, что сама это пережила. Они разные, и Алекс, и его сын, но есть в них обоих нечто необъяснимое, почти мистическое, не просто привлекающее, а притягивающее так сильно, что любая попытка увернуться причиняет самую настоящую, почти физическую боль.